Перед лицом жизни

Он измучился и устал ждать, но наконец поезд тронулся, и грустное чувство разлуки охватило многих пассажиров. Набирая скорость, паровоз нехотя отрывал от них эту станцию, этот город, в котором ночью был дождь, эти бегущие стрелки в пути, знакомые заводы, не достроенные еще дома, мосты и ослепляющую синеву Енисея.

Голуби летали над городом широкими кругами, а на пустой аэродром садился самолет с белыми крыльями.

Наступал двенадцатый час последнего летнего дня, и в полях стояли высокие хлеба, и красноватое солнце висело над проселочными дорогами, над золотыми приисками, над мелькающими селами и полустанками и над грузовыми машинами, бегущими в пыли. Прощальные летние цветы Сибири продавали на больших станциях. Эти яркие цветы покупали студентки, и Капелька смотрел в окно на веселых загорелых девушек, на станционные березы, на величественного старика, неумело держащего метлу в руках.

Капелька лежал еще несколько перегонов, не двигаясь и не закрывая глаз. Он ждал вечера и хотел скоротать время приятными размышлениями, но в купе было шумно. На какой-то станции на запасном пути стоял маленький пустой, очень знакомый вагон. Капелька узнал его по решеткам и прижался лицом к стене…

Мимо станции босая девочка гнала быка, и на его рогах висели детские туфли.

— Следующая станция — это моя родина, — сказал кто-то в коридоре, и поезд тронулся.

Капелька разжал стиснутые зубы, повернулся на правый бок и посмотрел вниз на своих спутников.

Когда-то давным-давно Капелька смотрел так в реку и видел очертание дна так же смутно, как видел очертание своих спутников сейчас.

Они улыбнулись ему, и молодая женщина поставила патефон на столик, и Капелька услышал мягкие звуки рояля и любимую песенку Мистера:

Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется
И сердце трепетно забьется…

…Его привезли в закрытом милицейском автомобиле прямо от следователя, и он снова увидел пустой двор, откуда можно было попасть только в тюрьму или в колонию, и дежурное помещение, в котором сидело несколько человек, словно ожидая поезда.

Маленькое регистрационное окошко было задернуто зеленой занавеской, как окно станционной кассы.

Был рассвет, и Капелька рассеянно осмотрелся, и, оттого что под его ногами по-прежнему заскрипели половицы, его охватила грусть, и он сел на скамейку, положив на колени узелок с бельем.

Был рассвет, туманный и мутный, как море.

За окном дважды вскрикнула пароходная сирена, потом запела какая-то птица и смолкла, и Капелька протер глаза. Он встал. Над его головой, на стене, испещренной вольными рисунками, выделялась надпись, когда-то сделанная его другом Антошей Чайкой: «Бал кончился, и погасли свечи…»

Да, это были знакомые и ненавистные места. Здесь когда-то, сидя на корточках, плакал Чайка, и Капелька ему сказал: «Вся наша жизнь, Антоша, — море; подождем прилива». И Капелька терпеливо ждал освобождения, и каждый раз, когда он выходил отсюда, он оставлял на стене такое изречение:

«Приходящий, не грусти, уходящий, не радуйся».

И снова возвращался сюда.

Всякий раз его вызывали к окошку, и потом, когда его анкету куда-то уносили, он садился в угол и закрывал глаза, тут же забывая о своем преступлении или думая о нем как-то по-детски просто, словно об украденных вишнях в чужом саду.

Сейчас Капелька терпеливо ждал утра. Напротив него, положив ноги на мешок, дремал старик в скорбном оцепенении, и слезы текли из его полузакрытых глаз.

— Послушай, дед, который час? — спросил Капелька.

— А тебе не все ли равно? — ответил старик.

— Все-таки… Знаешь, дед, с временем как-то веселей.

— Ну, может быть, пять, а может быть, и шесть, — сказал старик. — Спи, пока время позволяет.

— А ты что же, дед, отдыхать сюда приехал?

— Видно, придется отдохнуть. Только вот эта шальная девка мешает. Какую она песню губит. Послушай… — сказал старик и ткнул пальцем в девушку, которая стояла около регистрационного окошка и пела: «Здесь хорошо. Здесь тишина. Здесь только бог да я, цветы да старая сосна, и ты, любовь моя».

Кто-то из соседней комнаты попросил ее прекратить пение, но она стала петь громче, потом вдруг оборвала песню и хрипло сказала:

— Эй, фраер за стенкой, ты меня не пугай. Я из дурдома.

Опухшая от бессонницы, она покачивалась в своем белом шелковом платье и была вдребезги пьяна. Но она не ругалась и держала себя уверенно, зная, что она красивая и что здесь есть мужчины, которые смотрят на нее.

Капелька протянул девушке пачку хороших папирос, но она покачала головой.

— Я махорки хочу, — сказала она. — У кого есть махорка?

Капелька давно уже привык к человеческим странностям и капризам в этом доме. Он знал: все это кончится слезами, и ему было тошно, и он, как больной, терпеливо ждал очередной процедуры — «игры на рояле». Еще он ждал, как чуда, чтобы его отправили в тюрьму, а не в колонию.