Перед лицом жизни

Он пятнадцать лет проработал в колонии и с каждым годом все реже и реже встречался со старыми жильцами. Он привык их встречать в городе полноправными гражданами и простодушно подтрунивал над ними, приглашал их в гости на дармовые хлеба. При встречах со своими бывшими жильцами Шаталов никогда не замечал в них ненависти или презрения, с ним всегда встречались как с хорошим знакомым и еще издали махали ему рукой.

— Вы что же это, Капелька?

— Не удержался на поверхности, — сказал Капелька. — Представьте себе, гражданин дежурный, не повезло.

Он задержался в дверях и нехотя, словно его кто-то подталкивал в спину, переступил знакомый порог и глубоко вдохнул знакомый воздух.

Здесь было пусто. На стенках висели разноцветные мешки, на подоконниках сушился хлеб.

В помещении только один уборщик, шлепая опорками, ходил вокруг топчанов и делал вид, будто очень занят и наводит порядок, вкладывая в это дело много сил и труда, пока Шаталов не ушел из барака.

— Эй, Марфушка, ставь самовар, видишь, гости пришли! — крикнул Капелька.

— Сорок святых! — удивился уборщик. — Откуда ты, Капелька?

— Все оттуда же.

— Прямо с воли? Боже ж мой, неужели с воли?

— С воли.

— Ну, как там положение?

— Вполне приличное. Только ты плохо гостей принимаешь.

— Музыка у меня в отпуску.

— А свободные квартиры есть?

— Квартир много, — сказал уборщик.

— Тогда пропиши их. Чего ж они стоят? — Капелька показал на старика и Николаева-Российского, а сам пошел в угол и поздоровался с белокурым человеком, лежащим в самом углу.

— Ример, ты что, заболел?

— Отдыхаю. Свежую газету принес?

— Мне некогда было читать газеты, — ответил Капелька и остановился перед топчаном, который был заправлен по-солдатски серым, прожженным одеялом. Это было его место, и теперь оно было занято.

Осторожно, чтобы не помять чужих вещей, он сложил их в простыню. Отнес узелок уборщику, потом пересмотрел все постели, нашел свой старый матрас, и через полчаса Капелька лежал на своем топчане, уткнувшись лицом в подушку и вытянув руки по швам. Ему казалось, что ничего нового не было в его жизни, что он никогда отсюда не выходил, никогда не пил пива, не видел садика и старухи, не слышал птиц и не ехал поездом.

Он лежал вниз лицом и краешком глаза смотрел на постель Анатолия. Он опять вспоминал обворованную старуху, старичка в пивной, и ему стало ясно, что наступают годы расплаты, одиночества и тоски.

— Слушай, Марфушка, мне писем не было?

— А откуда тебе письма? — удивился уборщик.

— Как это откуда, мало ли что может быть?

— Ну, может быть, из Парижа, — сказал уборщик. — А так нету. Вот ты выскочил чистенький и опять погорел. Кто же тебе писать-то будет, Капелька?

— Молчи, Марфушка.

— Я молчу, — сказал уборщик. — Я молчу, сто пятьдесят святых.

Капелька сел на топчан и посмотрел в дальний угол, где на стене должна была висеть сумка его друга Антоши Чайки. Но сумки там не было, и место, где спал Чайка, было накрыто каким-то старым чужим одеялом.

Капелька боялся спросить у Марфушки, почему нигде не видно подушки, которую он оставил на память Антоше, когда уходил отсюда. Он встал, чувствуя нараставшую в душе тревогу, и еще раз осмотрел помещение, все еще не веря, что Чайки здесь больше нет.

— Марфушка! — крикнул Капелька.

— Чего тебе?

— А посылки не было?

— Завтра почту понесут, — сказал уборщик и зубами стал развязывать бинт на своей левой руке.

Размотав бинт, Марфушка насмешливо посмотрел на Капельку.

— Ну как, посылку-то подождешь?

— Можно и подождать, — сказал Капелька, — нам теперь торопиться некуда. А тут у вас все живы-здоровы?

— У нас тут старое положение, — сказал Марфушка. — Только вот Антоша все передачу от тебя ждал. Мне, говорит, не передача его важна, а память.

— Представь себе, Марфушка, — сказал Капелька, — ничего не мог сделать.

Старик и Николаев-Российский сидели за длинным столом и пили теплый кипяток с сахаром и сухарями. Они устроились рядом. Старик обещал по ночам делиться с ним своим одеялом, и Николаев-Российский, боясь обидеть старика, почти не притрагивался к сухарям и взял только один кусочек сахару из раскрытого портсигара.

— Банька здесь хороша, — сказал старик, — до самых костей пробрало. Вот теперь бы тяпнуть по маленькой.

— Брось, папаша, — сказал Николаев-Российский. — Это все мечтания, и не нужно им предаваться.

— Хороша. Ах, как хороша! — повторил старик. — В такой бане и умереть не грех.

— А ты знаешь, папаша, — сказал Николаев-Российский, — я и сочинять могу.

— Да ну?

— Хочешь, я тебе почитаю?

— Марфушка! — крикнул Капелька.

— Ну, чего тебе?

— Иди сюда. Ha-ко вот возьми, — сказал Капелька. — Только метки спори. — Он бросил уборщику нижнюю рубашку Анатолия, и уборщик нерешительно повертел ее в руках, посмотрел на свет и, конфузясь, отдал обратно.

— Бери на память, ведь дармовая, Марфушка.

— С меня хватит, — сказал уборщик. — Теперь и сам не беру и другим не даю. Ты мне краденое суешь. Ты думаешь, тебе все сойдет?

— Как-нибудь сойдет, — неуверенно сказал Капелька.

— Нет, — сказал уборщик, — нынче ничего даром не сходит.

— Конечно, если ты дурак, — сказал Капелька, — так ты и мухи будешь бояться…