Перед лицом жизни

«Я не отказываюсь, — писал Устинов, — конечно, бил тебя, как Иван Грозный, а ты кричала: «Я не крепостная», но зато ты тоже от меня хотела оставить одно воспоминание. Вот так мы и жили с тобой, пока не нажили беды, а когда нажили, тут-то мы и увидели: друг без дружки нам не прожить. Вот мы и заскучали. Я тоже тебе посылаю сто рублев, но тоже прошу держать себя в чистоте и сохранности для будущей жизни…»

Он поставил точку и задумался.

— Что же тут удивительного, — сказал Капелька и предложил папироску Чайке. — Тут, Антоша, карта виновата, край-то, он вон какой…

— Велик, — сказал Чайка.

— Неделю поездом надо ехать. Вот следователь и говорит: отправьте его в краевую колонию, пусть там займутся этим хамом. И отправили.

Капелька вздохнул и положил руки на кромку одеяла.

— А знаешь что, Антоша, — сказал он, — напрасно ты задумываться стал… Как поговоришь с Константином Петровичем, так ходишь как неприкаянный. Об чем же у вас там разговор?

— Да все об жизни, — сказал Чайка. — Жмет он меня правдой. «Ах, говорит, Чайка, какой бы из тебя вышел человек, если бы ты захотел. Я, говорит, прочитал твое личное дело, смелости-то в тебе сколько, а все без толку. Ты бы, говорит, подумал об этом».

— Нам нечего думать, — твердо сказал Капелька, — не за тем мы страдали, чтобы думать… Срываться надо, Антоша.

— Не хочу, — сказал Чайка.

— Почему?

— Я боюсь, — сказал Чайка. Он поднял свои светлые глаза на Капельку.

Капелька нахмурился. Он совсем не ожидал такого ответа от своего друга и хотел бежать только с ним, потому что Чайке ни разу не изменило счастье в побеге.

— Чего же ты будешь ждать? — спросил Капелька.

— Не знаю, — сказал Чайка. — Говорят, амнистия будет.

— Ты только послушай, Антоша, — мечтательно сказал Капелька. — Вот мы с тобой выскочили. Ночью мы берем ювелирный магазин, сторожа вяжем и идем дальше.

— А за нами идет машина из уголовки, — сказал Чайка. — Опять нас вяжут, и опять десять лет.

На нарах в чистой домотканой рубахе сидел старик и протирал глаза. Только вчера парикмахер Жорж охотно постриг старика под польку, подровнял ему усы, и старик выглядел теперь молодо и празднично.

— Фу… и вижу, наливаешь ты мне наперсток, — сказал старик Николаеву-Российскому. — Ну, думаю, не дойдет, не достанет, душу не пошевелит.

— А я, папаша, Христа видел, — сказал Марфушка. — Такой непонятный сон. Крепко мы будто бы с ним схлестнулись. Пожалуйста, говорю, товарищ, мы тоже не из лаптя сделаны, доказывайте не доказывайте, а это, говорю, вопрос — кто основал землю. А он стоит посреди улицы, белый весь, и рукой шляпу придерживает.

— Трудный сон, — сказал старик.

— Слушай, старый хрен, — сказал Мистер. — Сон действительно трудный, но и ты не лучше Иисуса Христа. Зачем ты берешь лишние пайки и кормишь своих лошадей?

— Уж больно они тощие, товарищ староста.

— Пусть начальству жалуются.

— Они не могут жаловаться. Бессловесные твари. Подойдешь к ним, а у них град в глазах, а потом он будто начинает таять и получаются слезы, и обжигают тебя.

— А ты не подходи.

— Не могу.

— Тьфу, старый черт, — сказал Мистер. — Давай отложим этот разговор на завтра. Говорят, ты вчера был на допросе. Ну как, здорово копают? Пусть копают. Это мартышкин труд. Ты говори правду. Чего тебе стесняться? Твой председатель сука. Требуй очную ставку с ним, и все.

— Потребовал, — сказал старик. — Меня даже показывали самому главному.

— Ну, а он что?

— Смеется. Подожди, говорит, немного, батя, дай нам время разобраться.

— Тихо! — крикнул Марфушка и посмотрел на вошедшего коменданта.

— Подопригора, — громко сказал комендант.

— Есть такой.

— Имя и отчество?

— Иван Ксенофонтыч.

— Иван Ксенофонтыч, собирайтесь с вещами.

— Это еще куда? — спросил старик.

— Домой, — ответил комендант.

— Гражданин комендант, должен вам заметить, что такими словами не шутят, — сказал Мистер.

— А я и не шучу. Собирайтесь, товарищ Подопригора.

В бараке сразу же стало тихо, и Николаев-Российский услышал, как печник отчаянно провел мастерком по мокрой печной стене.

— Без паники, старик. Я помогу тебе собраться. Теперь ты свободен. Да здравствует справедливость. Да сгинет мгла, — сказал Николаев-Российский.

Старик заморгал глазами и заплакал. Его окружили и бережно стали укладывать его вещи в мешок. Николаев-Российский подал ему пальто, и левая трясущаяся рука старика долго не могла найти рукав.

— Ну, прощай, старик, — сказал Мистер, — не поминай лихом.

— И вы прощайте, — сказал старик. — Только жалко мне вас, ребята.

— Тогда оставайся. В чем дело?

— Какими бы вы орлами были при нынешних доступностях. Силы-то в вас сколько, а она стервячья. Вот я и боюсь, что вы доиграетесь до ручки.

— Ничего, папаша, — сказал Мистер, — поумнеем.

— Смотрите.

— Будь покоен, старик, в два глаза смотрим, — сказал Капелька и нехорошо засмеялся. — Только вот я тоже боюсь за твою старуху. Приедешь ты домой и ничего не сможешь. Куда ж тебе, такому учителю…

— Помолчи! — крикнул Мистер и оттолкнул Капельку от старика.

— Ты проводи меня, Коля, — попросил старик. — Ноги у меня от радости ослабли.

— Хорошо, — сказал Николаев-Российский.