Перед лицом жизни

Конечно, — сказал Мистер, — и Коленька Ястреб, и Сенька Моторист не такие были люди, чтобы оставаться в долгу перед этими покупателями. Вскоре вся тюрьма ходуном пошла, все стекла на улицу вылетели, а от скамейки одни только щепки остались.

Но вот однажды бросают к ним Соломона Первопечатника, и Соломон ложится вниз и так лежит до самого вечера, а вечером он и говорит: «Трудно, говорит, мне держаться. Хотя и держусь не хуже всех». А надо вам сказать, что ему доставалось больше всех от самураев за его национальное положение. «Ладно, — говорит Коленька, — пошутили мы с ними, и хватит. А теперь начнем разговаривать всурьез. Сенька, давай сюда пайку». И Моторист подает Ястребу хлеб, а Коленька рвет четыре лоскутка со своей рубашки и на каждом лоскутке пишет номерочек. Первый номер, второй, третий номер и четвертый номер. «Вот, говорит, ребята, наша судьба. Как видно, посла нам не вызовут. А родину мы не продадим. Я вот сейчас закатаю эти номерки в хлеб, и мы бросим жребий, кому первому умирать. Первый будет умирать после ужина, второй будет умирать завтра, третий послезавтра, а четвертый умрет через неделю, если не добьется до нашего посла.

Соломон Первопечатник вынул первый номер. Сенька Моторист — второй, Гаврюшка — третий, а Ястреб даже не стал тянуть. Он всегда был счастливей всех, даже по женской линии. После ужина Соломон вынул из-за печки бритву и стал прощаться. «Прощайте, говорит, братцы, только вы на меня не смотрите так подозрительно, жить-то ведь каждому хочется». — «Ничего, Соломон, ты не беспокойся, — сказал Коленька. — Мы отвернемся».

Но тут вдруг открывается дверь, и их всех вызывают с вещами. «Там, говорят, за вами господин посол приехал». И такие они ласковые стали, но все-таки по своей психике нет-нет да зашипят… «Вот, говорят, не хотели у нас свободы получить, так поезжайте на родину, а там вас возьмут и шлепнут…» — «Ладно, — говорит Коленька, — мы это уже слышали, скажи что-нибудь поновей». А сам смеется, весь заливается и Соломона за талию держит.

Сели они в машину, а Коленька и спрашивает: «А где же конвой, господин посол?» — «А вы чего же, или по конвою соскучились? Ничего, говорит, господа небольшие, и без конвоя обойдетесь…» И обошлись. Сами приехали в колонию трезвые как стеклышки, а через неделю вышли они на дорогу, посмотрели в последний раз друг на друга и навсегда разошлись.

— Их что же, освободили? — спросил Ример.

— Подчистую, — сказал Мистер.

— Такие сказки из тыщи и одной ночи мне непонятны, — заметил Ример.

— А зачем тебе понимать? — спросил Мистер. — И вообще ты воздержись. Мы люди грамотные и лучше тебя знаем, где она есть, эта правда, а где ее нету.

Ример промолчал и лег рядом с Капелькой.

Кого-то бил кашель. Справившись с кашлем, человек этот вздохнул и, томясь от скуки, стал барабанить пальцами по доске.

Ример положил ладонь на лоб и осмотрелся. Тусклый синий свет просачивался сквозь зарешеченный люк, но в вагоне было душно, и запах портянок вызывал отвращение такое же непреоборимое, как и рассказы этих людей. Он чувствовал ненависть, она, как астма, теснила ему дыхание, и Ример ворочался, и мысли о побеге все больше и больше занимали его. Но одному идти было бессмысленно, а найти себе попутчика среди этих людей было не так-то просто. Все они недолюбливали его, и вряд ли кто-нибудь согласился бы на побег с ним.

Ример повернулся на бок и локтем задел Капельку.

— Капелька, — сказал он, — ты не спишь?

— Нет, — сказал Капелька, — я не сплю.

— Ну как дела?

— А так, — сказал Капелька, — как у погорельца. Ты знаешь, Ример, я не могу ишачить за гроши. Сто тысяч у меня в голове. Вот лежу и думаю — неужели я их никогда не достану, эти сто тысяч?

— А если пятьдесят? — спросил Ример.

— Нет, — сказал Капелька, — только сто тысяч. Вот меня все презирают за старуху, а я должен был обернуться или не должен? Может быть, когда я достиг бы этих ста тысяч, я ей пианину на дом послал бы. Пусть она себе играла бы и упражнялась.

— Но ведь ты же их не достал?

— Ну и что ж, — сказал Капелька, — когда-нибудь достану. Мне бы только вот осмотреться да партнера найти.

— Мне бы тоже, — тихо сказал Ример. — Сто тысяч — это на семечки. Мы достали бы больше.

Ример вдруг смолк и пытливо посмотрел на Капельку. Но Капелька был занят своими мыслями о ста тысячах и лежал на спине с закрытыми глазами, и видел себя то в поезде, то на пароходе, то где-то около моря, и с ним была девушка в голубом коротком платье и в крошечных туфельках с серебряными пряжками.

— Сто тысяч, — сказал Капелька и открыл глаза.

В вагоне было душно, сумрачно и тесно, и многие уже спали.

— А вот теперь про лебедя, — сказал Кривописк. — Оказывается, и лебеди бывают черными. Видел я как-то убитого черного лебедя. Лежит, крылья раскинул, а они чуть-чуть в крови.

— Это к чему же ты все говоришь? — спросил Капелька.

— К дождю, — сказал Кривописк, — и еще к тому, что ты не лебедь.

Весь следующий день Мистер составлял список своей будущей бригады, а Капелька думал о ста тысячах, и у него приятно кружилась голова.