Перед прыжком(Роман)

Из двух с половиной тысяч рабочих, бывших солдат, комиссаров, матросов и партизан, отправленных Сибревкомом на места для учета и сбора хлеба, ко времени прибытия эшелона в Омск в живых осталась едва половина. Выстрелы ночью, поджоги, налеты больших и малых банд, зверино-дикие самосуды не прекращались там всю весну и начало лета.

Но в эшелоне еще не знали об этом. Рабочие отправились в путь пока еще лишь полные надежд на удачу, на сытость, на несколько месяцев свободной и необычной жизни в богатой, таинственной, страшной и притягательной Сибири, где надо быть начеку, держаться гуртом, один к одному, показать рабочую силу. При этом большинство из них мало задумывалось о том, по каким законам, по чьим мудрым замыслам они собрались и вот уже не первую неделю едут, а чаще стоят на забитых составами станциях и полустанках, где каждый норовит первым выскочить из теплушки, купить, а вернее — выменять на барахлишко что-нибудь вроде шматочка сала или пары горячих картофелин с уже сморщенным от зимнего лежания соленым огурцом, чтобы потом с наслаждением запить еду кипятком из успевшего черно прокоптиться в дороге на дымных кострах железного чайника.

А мудрый замысел, разумеется, был. Все совершалось по его продуманным планам. Подобно камню-снаряду, метко пущенному из пращи смелым и сильным воином в хорошо разведанную цель, эшелон день за днем двигался вперед, чтобы выполнить поставленную Лениным государственную задачу. Но почти каждый из едущих считал в душе, что едет в Сибирь не столько по этим, сколько по личным своим делам. Ну поработает там. Ну получит за это что надо. А кроме того, еще наменяет муки на припрятанные на нарах до поры до времени штаны да рубашки. Потом, довольный и сытый, вернется домой, к своим.

Съездил, добыл, вернулся — вот вам и все. Как мной лично задумано, так и сделано…

Даже Веритеев, занятый множеством каждодневных забот, из которых главными были питание людей в пути и проталкивание эшелона вперед на забитых другими составами железнодорожных узлах, постепенно стал забывать обо всем ином, кроме этой дороги. Исхудавший, небритый, с надорванной от ругани с комендантами и дежурными по станциям глоткой, не успевающий поесть и выспаться в этой немыслимой кутерьме, — даже он постепенно погрузился в дела эшелона, как бы отъединенные стихией движения от всего остального мира. А ехать предстояло долго: еще даже не перевалили через Урал, где удастся наконец-то пережарить своих поселковых вшей в Челябинском санпропускнике…

В поселке, при неопределенности и неполноте работы на чужом американском заводе, нехватке еды и всего, что ежедневно требовалось для семьи, в обстановке общей взбудораженности жизни в стране — митингов, споров в цеху, придирок друг к другу во время случайных споров и встреч, — у каждого накопилось немало горького раздражения. На смену гордым лозунгам гражданской войны стали появляться другие: «За что боролись? Куда заворачиваем? Докатились!» — это все разобщало, лишало многих твердой рабочей основы. Но вот стоило вызванному трудностями жизни временному разобщению как бы остаться за пределами эшелона — пусть даже на время, даже на первые две недели пути, — как то главное, что годами определяло смысл государственной жизни этих людей, выдвинулось вперед, изменило климат их жизни, повернуло друг к другу доброй, живой стороной.

Человек как бы ехал в тумане по изрытой ухабами дороге, устал и — вдруг выехал в ясный свет, на главную ровную колею. Над дорогой — весеннее небо, с обеих сторон — то лесок, то лужок в ромашках. Отпущены тормоза, отходит душа, проясняется даль впереди. И те из спутников, которых он совсем недавно считал докучными и чужими, на поверку оказались знакомыми и родными.

Собранные вместе для общего и хорошего дела, все теперь как бы заново встретились друг с другом, впервые по-настоящему пригляделись друг к другу, по-людски поговорили о том о сем. Один рассказал веселую байку, другой вдруг взбрехнул бодягу, но тоже, в общем, неплохо. Третий пожаловался было на свои семейные беды, тогда четвертый махнул на все это рукой:

— Кончай, братва, про свои болячки. Давайте лучше споем!

И в полный голос начал знакомую песню про вольного казака и красавицу персиянку…

Пели во всех вагонах, в дороге и на стоянках. Пели с самого первого дня, как только состав отошел от родного поселка, и люди, отплакав и отсмеявшись после веселых и грустных прощаний с близкими и друзьями, тесно расселись на ими же сколоченных нижних и верхних нарах, понемногу начали приходить в себя после суматошных дней сборов, ожидания и тревог, представили себе — кто с надеждой, а кто с тоской — то, что оставили дома я что ожидает их впереди, свободно вздохнули — и потянуло всех по российской привычке к песне.