Перед прыжком(Роман)

— Ничего! — упорствовал Веритеев. — Вот съездим с тобой в Сибирь, потом подкормим сибирским хлебом наших ребят, глядишь — и они запоют не хуже, чем инженеровы…

— Жди!

— Надо будет, и подождем, а и рабочих детишек всему научим. Не одним же богатым…

Настороженное, а у Антошки с его друзьями даже почти враждебное отношение к «этим барам» было довольно стойким. Оно вырабатывалось годами, с детства.

Антошке не было четырнадцати лет, когда совершилась Октябрьская революция, но он уже успел не только узнать, но и как бы кожей всей — ощутить несправедливости бытия. Ему, рабочему пареньку, давно было ясно, что кем-то когда-то жизнь людей устроена не по правде, а в интересах господ. Дядя Сергей из-за них не вернулся с войны, лег в землю где-то под Перемышлем. Летом 1917 года на его глазах стражник зарубил саблей рабочего-большевика Титова. А в дни октябрьского переворота схоронили с почестями двух латышей из заводского боевого отряда.

Но главное даже не в этом. Главное в том, что отец, а до отца дед Иван, крепостной крестьянин, а до Ивана — прадед Ефим — все они работали на господ. И самому Антошке пришлось с подростковых лет подниматься чуть свет в полутемном закутке с жесткого тюфячка, что-нибудь сжевать на ходу — и бежать, торопиться, не опоздать бы. Зато посмотришь на дочек и жен инженеров и мастеров или на олухов вроде Эдвина Гартхена и Карла, сына мистера Фишкина, — оба пижона в шляпах, с тросточками в руках, — сердце так и зайдется: жируют! Всю жизнь жируют: им ветер в зад! Не хочешь, а злость возникает.

Нечто похожее испытывали Антошка, его товарищи «адъютанты» и многие из рабочих по отношению к Оржанову, Клетскому, инженеру Свибульскому и другим «господам», ехавшим, главным образом, в вагоне интеллигенции. Но вот пошли однообразные, одинаковые для всех дорожные будни. «Баре» и «голота» спали вместе на нарах. Сообща добывали дровишки. Разжигали рядом костры и возле своих вагонов варили в ведрах щи да супы. Помогали друг другу то в том, то в другом.

Постепенно все стало как-то подравниваться, притираться, перемешиваться. Завелись общие — и серьезные, и веселые — разговоры. Оказались общими песни. И выяснилось, к примеру, что «девки министра финансов» Клетского и сам он — совсем «без форсу», что мужик он начитанный, и уж если начнет о чем толковать — бери уши в руки и слушай. Вполне башковитый мужик!

Оказалось, что и сынок «оржанской барыньки» — парень тоже, считай, хороший, свойский.

«Спектакли, какие показывают у него в Московском театре, знает все наизусть и как зачнет представлять их в лицах, только держись!»

«А уж насчет анекдотов — животики надорвешь!»

«Артист — он и есть артист!..»

В довершение всего — теперь вдруг оказалось, что Оржанов еще и певец.

«Да с таким голосищем!»

«Ревет что наш паровоз, когда машинист Никитин требует открыть семафор!..»

— Чего же вы скрывали? — спросил Веритеев Оржанова, когда тот кончил петь и народ постепенно стал расходиться. — Такой голосище…

Оржанов смущенно пожал могучими плечами и промолчал. Внимание явно льстило ему, успех — несомненный. Но и расстраивало. Это было видно по тому смущенному, почти виноватому выражению, которое установилось на его порозовевшем от волнения мясистом и крупном, даже, пожалуй, по-мужицки грубом, но и по- своему привлекательном, мужественном лице.

— Нет, так у нас не пойдет! — все напористее нажимал на него Веритеев. — Если вас выпустить на концерте в той же Сибири, а может, и тут, на станции… это поможет вернее разных там просьб! За такой бас мы всех комендантов на станциях купим! Будут наш эшелон отправлять без очереди! — шутливо добавил он.

— Извините, но дело в том, — наконец признался Оржанов, — что у меня нет слуха. Совершенно нет. Что заучил с граммофонных пластинок, то и могу. Да и то…

Он виновато развел руками:

— Обделила меня природа. Мама еще в юности брала для меня хороших учителей, в консерваторию возила… «Дерево, — говорят. — Сильное, рослое, но — дерево».

— Как это «дерево»?

— Так. Мелодики нет. Звук есть, реву. А музыкальности — нет.

— А какая народу разница, заучили или поете по той… по мелодике? Ну-ка, спойте еще разок про род людской…

Оржанов замялся:

— Да я…

Из группы любопытствующих, продолжавших еще стоять перед теплушкой, протестующе понеслось:

— Что зря стесняться? Голос дай боже!

— Точь-в-точь Шаляпин!

— Давай, давай!

— Про-о-осим!

Растерянно улыбаясь, Оржанов с минуту помедлил, потом шагнул из глубины теплушки в самый проем широкой двери, набрал в легкие воздух по самое горло, выбросил правую руку вперед, как это делают все певцы, — и над толпой, над пристанционными шумами, над крышами пустых и набитых людьми других составов и деревянных домиков за привокзальной чертой сильно, насмешливо загремело:

Люди гибнут за-а металл…
Сатана там правит ба-а-ал,
Там правит бал…

— «Дубинушку» тоже поете?

— Пою…