Перед стеной времени

По этой причине все события, на которые падает взгляд исторического человека, даже если они едва виднеются во мгле шумерской или вавилонской древности, приобретают исторические черты. Но когда это внимание ослабевает, теми же событиями и их участниками пытаются овладеть другие силы – враждебные истории, мифические или стихийные. Происходит борьба между сушей и морем.

Мы привыкли считать, что миф, чей глашатай не пишет, а поет, неточно передает изображаемое. Это верно, только если иметь в виду историческую точность. Если же посмотреть с другой позиции, то возникает вопрос: что яснее – та Троя, которая живет в поэме Гомера, или та, которую исторический дух воссоздал при помощи своих методов? Гомер знает одну Трою, Шлиман – семь, то есть он более точен и в то же время менее ясен. Таким же образом можно спросить, в ком больше жизни: в историческом Христе или в евангельском?

Если мы отделим мифическое от исторического внутри человеческой действительности, контраст получится более резким, чем при сопоставлении исторического и доисторического. Мифическое и доисторическое время не идентичны. Второе понятие получено через отрицание. Оно непригодно для того, чтобы очерчивать границы великих эпох. К тому же необходимо различать широкое понимание доисторического и сугубо научный подход к нему.

58

Граница между доисторией (Vorgeschichte) и первобытностью, или праисторией (Urgeschichte), тоже подвижна. В употреблении подобных слов со времен Гесиода временное значение слилось с идеальным, причем подразумеваемая идея есть идея рода человеческого. Время ее самого чистого воплощения, – это Золотой век, который люди всегда искали и который воспринимался ими как образец. Он представлялся им в образах пастухов и патриархов Древнего Востока, затонувшей Атлантиды или Поля и Виргинии[46], живущих в гармонии с природой на прекрасном тропическом острове. Готхельф[47], Гесиод наших дней, видел его в далеких деревушках, затерянных среди гор. Художники издавна черпали вдохновение в беззаботности и безбедности Золотого века. Об этом свидетельствуют даже наскальные рисунки, изображающие нечто большее, чем эмпирические охотничьи угодья.

Они, эти рисунки, не просто украшали жилище древнего человека, но выполняли магическую функцию, призывая добычу из невидимого мира в мир реальный. Такова задача искусства во все времена. Поэт приближается к прообразу (Urbild) и отражает его в новом образе, а тот притягивает к себе реальные силы и, в свою очередь, тоже становится для чего-то образцом, прототипом, моделью (Vorbild). Политика превращает эту модель в утопию, которой приносятся чудовищные жертвы. Пример тому – роль Руссо в формировании идей Французской революции.

Силу прообраза, отраженную в образе-модели, невозможно переоценить. И не следует воспринимать ее как воображаемую. В данном случае мы должны отказаться от привычных представлений о реальности и воображении. Золотой век реальнее, действительнее замыслов и усилий исторического человека, который черпает силу в его изобилии.

Это проявляется, в частности, в том, что даже самые крупные планы рушатся, если модель не удостоверена пророчеством со стороны праистории, этой «идеи рода человеческого». Ее важнейший компонент, ее отличительный признак – вечный мир, вечное счастье. Вот почему она по сей день продолжает существовать под историческим миром, на еще большей глубине, чем миф, чья главная тема – борьба. О людях Золотого века Гесиод пишет:

Сколько хотелось, трудились, спокойно сбирая богатства, —
Стад обладатели многих, любезные сердцу блаженных[48].

В противоположность им, люди Медного поколения «любили грозное дело Арея, насильщину». Однако отражения счастливейшей поры жизни человечества по сей день обладают большей силой, чем отголоски других времен. Из Золотого века вышел человек Руссо. Человек нордический – из медного. Когда модели, навеянные этими двумя эпохами (в какое бы количество эфемерных идей они ни рядились и сколько бы государств и народностей их ни представляло), сталкиваются, в исходе столкновения сомневаться не приходится.

Из этого не следует делать выводов морального характера. Гуманный дух не «лучше» героического и не «хуже» (в ницшеанском смысле). Его теории хотя и вдохновлены золотым веком, способствуют торжеству мира ничуть не успешнее, чем любые другие. Еще неизвестно, какие идеи потребовали в наше время больших кровавых жертв – героические или социальные. Несомненно одно: даже при равных взносах на счет зачисляются разные суммы. То, что здесь воспринимается всеми (включая теологов) как нечто непростительное, там видится как неизбежное, а зачастую еще и достославное. Это оптический обман. И здесь, и там есть доброе и благородное, а в мрачные времена – ужасное. Не существует таких идей, во имя которых людей бы не убивали и во имя которых многие не умирали бы с радостью.