Перед восходом солнца

- Я тоже так думаю. Область сознания, область высшей психической деятельности больше принадлежит нам, чем вам. Поведение человека можно и должно изучать с помощью собаки и ланцета. Однако у человека (и у собаки) иногда возникают "фантазии", которые необычайным образом меняют силу ощущения даже при одном и том же раздражителе. И тут иной раз нужен "разговор с собакой" для того, чтобы разобраться во всей сложности ее фантазии. А "разговор с собакой" - это уже целиком наша область.

Улыбнувшись, ученый сказал:

- Вы отчасти правы. Соотношение часто не одинаково между силой раздражения и ответом, тем более в сфере ощущения. Но если вы претендуете на эту область, то именно здесь вы и встретитесь с нами.

Прошло несколько лет после этого разговора. Узнав, что я подготовляю новую книгу, физиолог попросил меня рассказать об этой работе.

Я сказал:

- Вкратце - это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым.

- Это будет трактат или роман?

- Это будет литературное произведение. Наука войдет в него, как иной раз в роман входит история.

- Снова будут комментарии?

- Нет. Это будет нечто целое. Подобно тому, как пушка и снаряд могут быть одним целым.

- Стало быть, эта работа будет о вас?

- Полкниги будет занято моей особой. Не скрою от вас- меня это весьма смущает.

- Вы будете рассказывать о своей жизни?

- Нет. Хуже. Я буду говорить о вещах, о которых не совсем принято говорить в романах. Меня утешает то, что речь будет идти о моих молодых годах. Это все равно что говорить об умершем.

- До какого же возраста вы берете себя в вашу книгу?

- Примерно до тридцати лет.

- Может быть, есть резон прикинуть еще лет пятнадцать? Тогда книга будет полней - о всей вашей жизни.

- Нет,- сказал я.- С тридцати лет я стал совсем другим человеком - уже негодным в объекты моего сочинения.

- Разве произошла такая перемена?

- Это даже нельзя назвать переменой. Возникла совсем иная жизнь, вовсе не похожая на то, что было.

- Но каким образом? Это был психоанализ? Фрейд?

- Вовсе нет. Это был Павлов. Я пользовался его принципом. Это была его идея.

- А что сами вы сделали?

- Я сделал в сущности простую вещь: я убрал то, что мне мешало,неверные условные рефлексы, ошибочно возникшие в моем сознании. Я уничтожил ложную связь между ними. Я разорвал "временые связи", как назвал их Павлов. Каким ооразом?

К то время я не полностью продумал мои материалы и поэтому затруднился ответить на этот вопрос. Но о принципе рассказал. Правда, весьма туманно.

Задумавшись, ученый ответил:

- Пишите. Только ничего не обещайте людям.

Я сказал:

- Я буду осторожен. Я пообещаю только то, что получил сам. И только тем людям, которые имеют свойства, близкие к моим.

Рассмеявшись, ученый сказал:

- Это немного. И это правильно. Философия Толстого, например, была полезна только ему, и никому больше.

Я ответил:

- Философия Толстого была религия, а не наука. Это была вера, которая ему помогла. Я же далек от религии. Я говорю не о вере и не о философской системе. Я говорю о железных формулах, проверенных великим ученым. Моя же роль скромна в этом деле: я на практике человеческой жизни проверил эти формулы и соединил то, что, казалось, не соединялось.

Я расстался с ученым и с тех пор больше его не видел. Вероятно, он решил, что я забросил мою книгу, не справившись с ней.

Но я, как уже доложено вам, выжидал спокойного года.

Этого не случилось. Очень жаль. Под грохот пушек я пишу значительно хуже. Красивость, несомненно, будет снижена. Душевные волнения поколеблют стиль. Тревоги погасят знания. Нервность воспримется как торопливость. В этом усмотрится небрежность к науке, непочтительность к ученому миру...

Ученый!

Где речь неучтивой увидишь мою,

Сотри ее, я позволенье даю.

Пусть, просвещенный читатель простит мои прегрешения.

11. Я: НЕСЧАСТЕН-И НЕ ЗНАЮ ПОЧЕМУ

О горе! Бежать от блеска солнца

И услады искать в тюрьме

При свете ночника...

Когда, я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня горя, ненужных тревог и тоски.

Самые чудесные юные годы были выкрашены черной краской.

В детском возрасте я ничего подобного не испытывал.

Но уже первые шаги молодого человека омрачились этой удивительной тоской, которой я не знаю сравнения.

Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч... Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу.

Я был несчастен, не зная почему.

Но мне было восемнадцать лет, и я нашел объяснение.

"Мир ужасен,- подумал я.- Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада".

Над письменным столом я повесил четверостишие из Софокла:

Высший дар нерожденным быть,

Если ж свет ты увидел дня

О, обратной стезей скорей

В лоно вернись родное небытия.

Конечно, я знал, что бывают иные взгляды - радостные, даже восторженные. Но я не уважал людей, которые были способны плясать под грубую и пошлую музыку жизни. Такие люди казались мне на уровне дикарей и животных.

Все, что я видел вокруг себя, укрепляло мое воззрение.

Поэты писали грустные стихи и гордились своей тоской.