Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Но прежде чем взвеситься вечером, мы кладем себе в карманы гири. Когда оказывается, что один из поваров поправился за день на десять килограммов, дежурный-математик заявляет:

— Этого не может быть!

Того, кто поправился на десять килограммов, взвешивают еще раз. Теперь прибавка в весе составляет только два килограмма.

— Давай для верности взвесимся еще раз! — с довольной ухмылкой предлагает повар дежурному. Теперь прибавка в весе снова вырастает до пяти килограммов!

Мы снова выставляем весы. Теперь они показывают правильный вес. Дежурный передает лист с многократно проверенными данными дальше по инстанции.

— Теперь все еще раз убедятся, какие же дурные эти учителя математики! — хохочет миловидный шпик.

Так проходит время.

Когда незадолго до Рождества проходит очередное медицинское освидетельствование, меня признают нетрудоспособным по состоянию здоровья.

Это настоящий триумф! Еще четырнадцать дней в том же духе — и меня признают дистрофиком. Я даже во сне чувствую, как исхудал.

Но мои внутренние органы будут по-прежнему окружены жирком. Только бы не отложили отправку нетрудоспособных военнопленных на родину.

Мне надо было начать голодать еще раньше. Уже в июле 1945 года из Осташкова отправился в Германию первый эшелон с больными военнопленными. Но в то время они хорошо подкормили меня в активе.

Возможно, и хорошо, что так вышло. Поскольку тогда во время следования эшелона с больными в Германию многих выгрузили из вагонов — мертвыми.

В ноябре 1945 года из Осташкова должен был отправиться еще один эшелон на родину. Но как раз в то время я уехал поступать в антифашистскую школу.

Но на этот раз все должно получиться: в январе я уеду домой!

Стоят трескучие морозы. Когда я по утрам прохожу сто метров от корпуса до кухни, я едва не отмораживаю нос.

С каждой зимой в России остается все меньше пленных. Да и каждый пленный в отдельности тоже становится сам по себе меньше.

Мы все живем одной только надеждой.

Любой каторжник, по крайней мере, знает, когда вернется домой, и только мы, пленные, не знаем этого!

Но, может быть, в этой неопределенности кроется и нечто хорошее.

Разве не может в любой день прийти приказ о том, что на вокзале в Вязниках уже стоят вагоны?

Ведь все равно им придется однажды отпустить нас. То, что до сих пор почти никто не уехал, еще ни о чем не говорит.

Возможно, это даже хорошо, что мы все еще остаемся в плену.

Дома царят голод и нищета — так пишут газеты. Но лучше голодать дома, чем работать на продовольственном складе в России! Я просто уже не выдержу еще один год вечной лжи и этого хаоса с клопами, мисками супа и постоянными интригами.

1947 год

Глава 44

За день до Нового года Прюмке, секретарь актива, сказал мне:

— Ты опять постригся наголо. Ты же должен поехать с нами! Или Конрад еще не говорил с тобой?

— Как так? — удивляюсь я. Уже несколько дней ходят слухи, что актив пакует свои вещи.

Вся лагерная буржуазия пребывает в крайнем волнении, кому же разрешат поехать вместе с активом в Иваново.

Там должна открыться новая лавочка. Активу 165-го лагеря, показавшему себя на деле перед сотней проверяющих, комендантов, офицеров-политработников, преподавателей антифашистской школы и политинструкторов, доверено выполнение почетного задания.

А потом отправка на родину?

Они занимаются своим обмундированием.

Сапожники подбивают сапоги, хорошие офицерские сапоги.

Портные подгоняют костюмы. Наградные костюмы, к которым активу выдаются квитанции, так что русские не смогут снова отобрать их.

Весь лагерь взбудоражен.

Когда кто-нибудь из актива дежурит теперь на кухне, то уже не ведет себя так принципиально, как раньше, а с аппетитом уплетает жареную картошечку, которую шеф-повар стыдливо подает ему в отдельном кабинете.

И только Конрад непреклонен, как всегда.

Конрад — староста антифашистского актива.

Довольно молодой, молодцеватый, бывший передовой наблюдатель в немецкой артиллерии, сейчас уже шестой год, как в плену. Пламенный антифашист.

Он готов отдать жизнь за то, чтобы новая Германия стала прогрессивной и демократической страной, связанной вечной дружбой с миролюбивым Советским Союзом.

У него быстрая, твердая походка, у этого Конрада.

Но на лбу у него постоянно блестят капельки пота. Нервы.

— Как же так, почему я должен поехать? — говорю я Прюмке, вместе с которым занимаюсь проверкой писем. Значит, что-то на самом деле происходит.

— Если Конрад еще не разговаривал с тобой, то тогда считай, что я ничего тебе не говорил! — идет на попятную добросовестный Прюмке.

Однако вскоре таинственный список возвращается из политотдела.

— Ты поедешь с нами в Иваново! — говорит мне Конрад. — Пока еще точно не известно, на каком посту тебя задействуют в Иванове. Возможно, выпуск центральной стенгазеты. Твои вещи в порядке?

Я шесть долгих недель голодал, недосыпал, чтобы комиссия признала меня нетрудоспособным. И вот теперь, когда меня комиссовали и я готов к отправке на родину, какое-то злорадно ухмыляющееся чудище хватает меня: «Нет, голубчик, у нас другие планы насчет тебя!»

И при этом я даже не курсант.