Перед жарким летом

Они пошли по коридорам, запах хвои делался все слышнее и слышнее. Быстро скрипели ботинки Евстигнеева, Косырев едва поспевал. Не такая уж разница в годах, Евстигнеев годом моложе. Но ни лыж, ни реки, ни леса, только город. Позор, позор, и нужно было ломать безо всяких задержек, поберечь природное здоровье.

Заиграл оркестр.

2

Едва начинало темнеть. Но надо было отдохнуть после ночной отсидки на свердловском аэродроме. Косырев вернулся в гостиницу.

У столика листала журнал молодая женщина. Дежурная отлучилась, и, ожидая, Косырев из-за газеты рассматривал ее. Челка приоткрывала чрезмерно высокий лоб. Прозрачные глаза, кокетливые завитки волос на висках, как у Кармен, только светлые. Матовая кожа подогрета внутренним жаром. Не кожа, а оболочка души. Одно неуверенное движение руки к набухшим венам лба — и он профессионально отметил: страдает головными болями. Пронзило сходство с близким человеком. Или показалось? Когда, ворча на кого-то, пришла дежурная, они взяли ключи, и на отдалении, но как привязанные, пошли вдоль дверей. Вместе завернули за угол. Она и не взглянула на Косырева, благо ковер приглушал шаги.

В родном городе, накануне других встреч, Косырев чувствовал себя взвинченным. Спать не хотелось. Но так продрог, и в номере оставалась сырость недавней стройки, что пришлось забраться под одеяло. На потолке качались тени голых веток, сплетаясь в осмысленные фигуры.

Несмотря на обыденность случая, привычно обдумывал увиденное. Он предупреждал Батова: необходимо бросить дела, пройти серьезное обследование. Куда там! А можно ли было спасти в московских условиях? Как сказать...

Профессия нейрохирурга — особенная профессия. Врачевание — это сплав науки и искусства, размышлений и действия, а тем более нейрохирургия. Вся нынешняя наука — в движении к практике, а хирурги издавна и с полным правом могут считать себя и учеными, и чернорабочими своего дела. Отсюда склонность видеть сквозь понятие живой образ. Для других слово — мозг — звучит отвлеченно, для хирурга...

Мозг.

Он сравним не только с Обществом — со всей Вселенной! Биллионы ассоциаций, триллионы степеней свободы — вот оно, обеспечение поистине свободной, всепознающей мысли. Гигантски объемная и текучая, его карта постоянно мерцала и вспыхивала в сознании Косырева, с пунктами и пунктиками, двигателями и приводами, системами и уровнями, вся под воздействием импульсов глубинных структур. Для нейрохирурга это знание — хлеб насущный. У мозга высшая надежность, приспособляемость, но знай, где коснуться, не бесчинствуй зря.

Когда-то Бурденко рассказывал ему о диспуте Луначарского и митрополита Введенского. В Политехническом музее шла публичная дуэль атеиста и верующего, на самом высоком уровне. Аудитория, разная и накаленная, аплодировала любому удачно найденному доводу. Воздев в ораторском запале руки, Луначарский вопрошал: люди поднялись над облаками, но кто увидел бога? Введенский, прищурив острые глаза и эффектно откинув рукава рясы, парировал: хирурги оперируют мозг, но никто из них не видел мысли. А она существует! Здесь он был прав, требовались более тонкие доводы. Если мысль не здесь, не продукт мозга, а чуждое пристанище из иного мира залетевшей души, тогда Косыреву, нейрофизиологу и хирургу, нечего делать. И об общей теории болезни нечего мечтать. Он прямо-таки ощетинивался против религиозных бредней. Свой опыт и труд, свою мысль человек оставляет другим. А мертвый мозг мертв, как камень, он погрузился в сон минералов. Все кончено, и кромсать его не жалко. Остается увидеть причины конца и сохранить благообразие трупа...

Косырев вытянул руки, сделал несколько взмахов — занемели от неподвижности. Снова замер. В памяти расстанавливались человеческие фигуры. Вот они глянули Друг на друга, двинулись, пошли. Теперь, накануне поворота, вне рабочей суеты и совещаний, следовало поразмыслить, не преувеличивая и не преуменьшая трудностей. Разве предстоит быстрое решение вечной проблемы психосомы? Ничуть не бывало. Лишь новая ее постановка, и Косырев чувствовал: она накануне. Однако и в том случае, если поворот произойдет, но не даст быстрых и наглядных результатов, Косыреву могли сказать: безумствуй, голубчик, сам. Заложил основы процветания — хорошо; сплоховал — подави самолюбие, устранись, уступи место молодому. Как сочетать стремление к важной, но далекой цели с каждодневной отдачей?

Ветви сплетались в окне, как цепкие пальцы. Сложно. Все сложно.

Он давно уяснил: в новом деле половина, если не больше, сил уходит на работу тарана. Но всегда ужасался бездне времени, которое пропадает для дела. Теперь или — или, хотя картина будущего сражения была неполной и неточной. Упрямо пробивая дорогу глубоким новшествам, Косырев должен был найти и оптимальные формы управления. Иначе требование кибернетизации и прочего превращалось в пустой трюизм. геомеостазис, изоморфизм, оптимизация — он повторял эти слова как заклинание. Оптимизация, геомеостазис, изоморфизм. И еще одно, черного цвета: рассогласование.