Перед жарким летом

Вот именно, рассогласование. Припомнить все ошибки, одну за другой. Проанализировать. Верно заметил как-то Шмелев, что делать, это ясно, а вот как — не совсем. Не что, а как, в этом трудность. Где тот рычаг? Надо различать организацию — это анатомия, статика — и управление — физиология, динамика. И согласовать... С Иваном Евстигнеевым поговорить бы профессионально об этой штуке — организации — и согласовать... Поговорить бы об управлении, о лени и энергии, предпостановлении...

Косырев нырнул, как в омут, в сон. Откуда-то выпрыгнул Семенычев: игранув бровями, сказал тихонько, — поторопились, упустили на вскрытии, — но он прогнал шептуна. Едва успел сунуть жегший пальцы окурок в пепельницу.

Ночью разбудил звонок. Протер заспанные глаза и поднял трубку. Взволнованный мужской голос.

— Простите, вы ведь врач? Это администратор. Извините за беспокойство.

— Ни-иче-ег-о, — зевнул привыкший к бесцеремонным побудкам Косырев. — А что такое?

— Понимаете, ваша соседка. Ей позвонил муж, по междугородней — не отвечает. Пробовали мы — тоже. Муж говорит, очень больна. Страшно беспокоится. Просил посмотреть.

Косырев вмиг натянул брюки, сунул ноги в шлепанцы. Вертя ключ в руках, молодой лощеный администратор ждал в коридоре. Они постучали — без ответа. Тогда тот сунул ключ в скважину.

На пороге в халатике стояла она, давешняя знакомка. Искаженное болью лицо, помутневшие глаза, дрожащие руки. Но сразу подтянулась, нахмурилась жестко:

— Что такое?

Из дверей выглядывали люди. Недоразумение выяснилось: с вечера она приняла снотворное. И снова Косырев отметил сходство с близким человеком. Особенно это навсегда врезанное в память выражение глаз. Отчаявшихся.

В номере он приказал себе уснуть. Без раздумий, сразу.

3

Косырев не дождался конца траурной церемонии. Когда наступила минута прощания и он увидел сбросившую платок вдову и ее бледные руки и услышал не шепот даже, а косное движение онемевших губ: «Прощай, Саня, милый. Спасибо тебе за все, за все», — он не смог оставаться дальше. Он вообще не мог видеть такого со дня гибели семьи. За спины, за спины стоявших людей, тихонько выбрался из толпы и двинулся по первой попавшей дорожке.

Вымучивая душу, оркестр играл Шопена. Скорее бы кончилось.

В просвете деревьев, перед идущим возник заброшенный храм с голой решеткой купола. Храм стоял на холме, на портике был выведен красный крест. Именно красный. Памятка девяностых годов прошлого века, голодных и холерных, массовых похорон, днем и ночью, в запахе уксуса и хлорной извести, в треске чадивших дегтем пропитанных факелов. Живые очевидцы рассказывали. И ребятишки с опаской смотрели, как из каменисто-песчаных обвалов выглядывали черепа и берцовые кости, чистые в сухой почве, отливавшие перламутром. Но, привыкнув, играли здесь, прячась и в гулком Красном Кресте с каркающим вороньем, да и за могилками... Прошли десятки лет, дожди и ветра сделали свое дело. Могилок не было видно, одни травяные кочки. Но кочки были все-таки вытянутые. Легкие вылеты поверхности, всхолмления, свидетели того, что там лежали останки носителей сознания, духа. На кладбищах — итоги врачебного искусства, подумал Косырев. Печальные итоги.

Залп, другой, третий... Гимн.

Ненависть к смерти должна одушевлять врача. Ненависть. Негодование. Оно и влечет его к действию, к спасению людей, а не привычка, как неверно сказал Евстигнеев.

На похоронах, в сторонке, среди женщин, ожидавших или просто собравшихся на звуки оркестра, на скорбное прощание, Косырев приметил его шофера Сергея. Ветерок шевелил волосы, шарф под кожаной курткой туго охватывал шею. На смуглом с яркими губами лице выделялись негодующие глаза — в них тоже было отрицание смерти. Пряча от тяжкого зрелища, он прижал к себе мальчика, плечи которого дергались в плаче. Оглядывая толпу, Сергей нашел Косырева, улыбнулся было, и вдруг лицо его стало таким неприязненным, что Косырев глянул рядом. Семенычев! Глазки его тревожно забегали, тоже нащупали Сергея и сразу помутнели как у замороженной рыбы. В чем был смысл этой странной пантомимы?..

Но, отыскав взглядом возвышавшийся над деревьями крест часовни, Косырев тотчас забыл об этом. Рядом пристроился домик кладбищенской администрации. В солнечном морозном воздухе из трубы поднимался живой дымок. Он уже подходил к деревянному крыльцу, как, обогнав его, по лесенке взбежал человек. Обернувшись к Косыреву, спросил:

— Не ко мне ли?

Комната была всего одна. За барьером стол и картотека: три длинных ящика, один короткий. А вдоль задней стены — штабеля пухлых, залистанных конторских книг. Сняв стеганку, человек оказался в темно-зеленой гимнастерке. Причесав непокорные седые вихры, уселся за барьером и, обратив к Косыреву морщинистое лицо, спросил:

— В чем дело, слушаю вас?

Косырев хотел узнать, где могила некоего Ореханова.

— Найдем! — заверил сидевший и надел очки. — Когда захоронен?

— Примерно в пятьдесят первом, пятьдесят втором.

— Имя, отчество?

— Кажется, Иван Трофимович.