Перед жарким летом

Они с Наташей работали, учились, они обставили квартиру. Они родили сына. Каждый вечер не он, а она ждала его дома. И оправдывала во всем. Люди, приносившие ему неприятности, были отвратительные люди. До абсурда. Однажды в электричке его случайно толкнули, и Наташка так накинулась, что человек этот, боком-боком, выскочил из вагона. Но Косырев зажил спокойно, он работал, совершенствовался, камень катился в гору.

Наташа и Лёна все ж таки переписывались. Однажды — он не смог пойти в отпуск — даже отдыхали вместе, и Наташка привезла кучу фотографий. Проследила, как он смотрит. «Замуж вышла?» — буркнул он. Наташа пожала плечами: нет. «А где же тот мальчик?» — спросил он жестковато. «Какой мальчик?» — подняла невинные брови Наташа. Она обманула и забыла. Осталась зарубка.

Приезжая в Москву, Лёна не заглядывала, все мешали обстоятельства. Впрочем, бывало, Косырев подходил к телефону, и они даже перешли на «ты». Между той и этой не было ничего общего, кроме тембра голоса. Но Косыреву в конце концов что. Так и длилось бы, если б не случай.

Ленинградский симпозиум шел к концу. Они столкнулись на повороте, неловко поздоровались. Пожал ее руку, ощутил толчки ее крови, и все кругом исчезло. Бесконечно родные глаза оглядели с непонятной, с ненужной заботой и тревогой. И он падал в них, раскаиваясь, со всей добротой и злостью. Бестелесно. Сказали незначащее, но она после этого перестала звонить.

Как могло случиться, что ее облик, ее улыбка, ее слова, их первый день, все опрокинулось в долговременный запас памяти, как могло такое случиться? Как могло не вспоминаться каждодневно?.. Лучше было не копаться в этом.

Однако семейные отношения приобрели иной вид. Смирение Наташи перед ученостью и начитанностью он встречал едва ли не презрением. Он курил по ночам и тосковал. Жили, как все живут, и был гипнотический сон, усыпление жизни. Была внимательность, но не проникновение, не самозабвение. А в глубине, погребенный порядочностью и долгом, отчаявшись и ничего не ожидая, как куколка свился и дремал Тот День. Он прозябал, и она тоже прозябала.

Привычными для Наташи стали печальные позы. То она подпиралась кулачком и смотрела в темное окно. То застывала с тарелкой в руках, непричесанная. А однажды днем, случайно вернувшись, он застал ее на диване. Рука тыльной стороной лежала на лбу, а в глазах, просвеченных солнцем, была такая безнадежность, что Косырев присел рядом. Но она резко отвела его руку.

— Наташа...

— Что Наташа? Видел ее? Ну и уходи, уходи скорее. Хоть одного человека ты можешь сделать счастливым?

Ему нечего было сказать, понурил голову. Она приподнялась и заговорила жестко, грубо, он старался не вникать. Пока не были сказаны последние слова:

— Ты был бы рад, если бы я умерла.

Помог Вовка, Володя. Как и многие, Косырев мало что чувствовал, когда ползающее существо тянулось к нему. Первые шаги, первые слова — забавно. Душа постепенно приковывалась. Радости и слезы, болезни. И вдруг — мыслящий человек.

— Папа!

— Что, сын?

— Ты почему куришь? Легкие совсем испортишь.

   — Да, надо бросить. Постараюсь.

— А ты не сразу. Все поменьше, поменьше, так и кончай... Давай пузырики попускаем.

Или другой разговор:

— Папа!

— Что там такое?

— Собака думает?

— Думает.

— А на каком языке?

— На собачьем, конечно.

— Н-ну, ты смеешься. Знаешь, как она думает? Я догадался — картинками. Хочет есть — видит мясо, разозлится — кошку...

— А захочет посмеяться — тебя. Ах ты, мое солнышко. Сколько лет, мудрец, помнишь?

— Скоро будет шесть.

Он был похож на них обоих, понемножку. Наступил их ровный, их счастливый после пережитого год. Злое дело стихийно, а доброе требует усилия, совершенствования. Все может надоесть, но человек человеку не должен, только рассмотри изменчивость милого образа.

Когда случилось ужасное, он телеграфировал, и Лёна немедля приехала. Уже два года, как врач-ординатор. После похорон проводил на том же перроне. Тополя заметно подросли, но были по времени года безлиственны.

— Ты в дело, в дело уйди, Толя, — сказала она. — Другого выхода нет. И помни — в случае чего — звони, пиши.

Обнял на прощанье, она отстранилась, но потом сама поцеловала в щеку. За все это время ни слезы, ни слезинки. Такая уж она была, без сантиментов. Между ними встал запрет, отречение. Нельзя. Он ей не звонил и не писал. И были другие знакомства, и он истреблял, душил в себе Лёну.

И вот, спустя еще шесть лет, она снова в Москве, у него, директора института, в кабинете. От серых с четко очерченной радужной оболочкой глаз к вискам убегали заметные морщинки. Закинув нога на ногу, она вытащила сигарету, известный реаниматор и хирург Елена Петровна Ореханова. Он прервал прием, направил поток посетителей к Юрию Павловичу.

— Все такой же, — сказала она.

— Плохо, — отшутился Косырев. — Значит, топчусь на месте.

— О, нет, только внешне! Мы — я, во всяком случае,—конечно, иные люди.