Перед жарким летом

Сибирь! Еще поворот, пошли бревенчатые на триста лет дома, и на табличках — Белых, Седых, Непомнящих. Он поднял глаза, над тучами летели корабли и спутники. Сетью сотен схватывая небо.

Бип-бип! Сибирь!

Когда-то на перекрестке желтел шестигранник водокачки. Опустишь в щель заиндевелого оконца полкопейки, и обвязанная поверх шубы платком бурощекая тетка отвернет кран: два ведра. Кругом розвальни и грузовые сани — возчики обирали сосульки с лохматых ног кротких ломовиков, А то встанешь на лыжи — пешня, коромысло — и вниз с ветерком на Ведь. Продолбишь ледок, заплещется, замерзая на закраинах ведер, вода. Вверх лезть трудно, жарко. Лучше

бы денежку, да откуда, истрачена... Теперь стоял фанерный балаган — тир, толпились мальчики в нерпичьих картузах, в брюках граммофонами. С лотка продавали ананасы, и древняя старушенция несла три штуки, как живых кур за лапы, за зеленые верхушки. Сибирь, витаминов недостача. В очереди говорили с оттенком русской старины, четко выговаривая о и у, но не по-волжски, а особенно, без нажима, и говор этот пленял слух.

— О́жидается бо́льшо́й паво́до́к. О́х, и дел бу́дет у́ во́днико́в.

Он вовремя насторожился. Издалека скрипели полуботы Семенычева. Эге-ге, его только и не хватало. Косырев, не очень-то прячась, но — пусть пройдет — вошел в распахнутые ворота. Скрип оборвался. Из-за створки было видно, как Семенычев опустил кошелку. Глаза его плутали в дебрях заповедных мыслей, брови встопорщились. Подплыла мадам, через муфту перекинута сумочка, взяла Семенычева под руку. Студенистые губы ее дрожали:

— С ума сойти. За тайменя — и трех килограмм нет — восемь рублей. Спекулянты паршивые.

Семенычев презрительно перевел брови.

— А ты что думала? Профессор из Москвы, директор института. Тут надо с местным колоритом и не одни пельмени.

На проглянувшем солнце он стоял как монумент, над полуботами белели шерстяные носки. Из сетки выглядывал задумчивый оскал тайменя. Врет мадам, килограммов на пять.

— Соображать надо, — ворчал Семенычев, глядя мимо. — Тут диссертация горит. Столько работал, а он — Комаром. Посоветоваться надо, фигура повыше Нетупского.

И вдруг хлопнул себя по бокам.

— Ай-я-яй! Шампанское! Постой здесь, я мигом.

Семенычев заскрипел назад, и Косырев спокойно вышел на улицу. Мадам с надменным любопытством обмерила с головы до ног. Выбритые брови, насурмленные щеки, она следила за собой. Однако знать Косырева ей было неоткуда.

Так-так. Все сейчас пишут диссертации. Дай ему докторскую степень, все перевернет. Упомянутый Олег Викторович Нетупский любил покровительствовать энергичным людям. У них нечто вроде тайного ордена и — знаки, что ли, условные подают? — узнают друг друга с полуслова. Не повезло Семенычеву у этих, у ворот. Косырев как член экспертной комиссии возьмет на заметку: что это там за вклад в науку?

Положительно прийти на вечеринку он ему не обещал. А теперь и не мог... Семенычев был доведен, казалось, до точки. И Косырев тотчас перестал думать об этом.

Улица перед ним вела в прошедшее время, в ослепительный свет детства. Скорей, скорей. Асфальт кончился, колдобины, примерзшая грязь. Косырев незаметно полетел забытым мальчишеским бегом, на пружинках. Последний поворот.

Дом стоял. Родной дом стоял все тридцать лет наяву, а не только отпечатком в памяти.

У времени один путь — в пространстве. Однообразное вращение часовой стрелки издавна намекало каик слиянность. Бытие соседствует с небытием. Было и нет. А чего-то не было, но оно будет, оно есть. Из ничтожного зверька возникает племя теплокровных, потом человек. Откуда все берется? Куда исчезает?

Динь-бом! Динь-бом! Динь-бом!

Века, годы, минуты — это сеть механического, равномерного времени. Гораздо сложнее — гамма биологических ритмов. Но и это не все время. Наше — неравномерно. Оно то замирает, то мчится ракетой, то униженно ползет, то вздымается на вольных крыльях. Оглянешься, и то, что казалось тягучим, уплотняется до бессодержательной точки, а то, что пролетело, приобретает длительность. Память людей обращена ко времени переворотов — там день равен столетиям.

А в жизни каждого из нас? Свойство живых систем: как кольца в стволе дерева, в них откладывается время — и мощные слои, и эфемернее паутины. Наша судьба. Можно за тридцать лет прожить огромную длительность. А за целый век — не прожить ничего.

Техника сжала пространство и время. Жизнь идет быстрее, скачки поколений становятся разительнее. Она, как стрела, летит по блистающей спирали, отрицая и сохраняя все победы мысли и действия. Хочешь не хочешь, соединяй! Без возвращения нет движения вперед. Без повторения нет устойчивости, нет семьи и общества. Нужно помнить тех, кто в порыве к счастью был обречен на тяжкий труд. Это подвиг самоотвержения, вольный или невольный. Помни о родных, помни о трудящихся.

Жизнь ведь это только миг,
Только растворенье,
Нас самих во всех других,
Как бы им в даренье.

Каждому поколению — восторги и мучения, И если путь общий известен, то подробности всегда прячутся во мгле.