Перед жарким летом

— Я не из гостей, — сказал Косырев. — Попросите Елену Петровну. На минуту.

Чрезмерно черные, удлиненные краской ресницы быстро поморгали.

— Ее нет. Но скоро, скоро вернется. Да вы раздевайтесь все-таки!

И Косырев не успел остановить, побежала в глубь квартиры.

— Аркаша!

Он остался один. Паркет с брызгами краски, с разводами побелки. Шкаф-хельга, низкие кресла, зеркало — все стояло невпопад, ребром друг к другу. На подоконнике батарея бутылок и в вазе пышный букет. Воду только что налили, вверх поднимались пузырьки. Везде неразвязанные книги, подзеркальник завален бельем. Боль-шой флакон коричневого одеколона «Богатырь», мужской одеколон. Взгляд с неприязнью искал других следов, и нашел: со спинки стула спускались брюки, а на стене висела фотография: молодой человек в бурятской крестом шапочке, опоясанный патронташем, держал в вытянутой кверху руке двух уток. Не совсем в фокусе, и на щеке темнело пятно, тень какая-то. Косырев отвернулся. А он там улыбался, удачливый стрелок, подняв свесивших головки селезней. Теперь подходила к концу и самая главная, с давних времен, охота, когда Косырева и Лёну разделило впервые и надолго.

Он прикурил, затянулся. Коридором близился разговор.

— Не волнуйся, Адик. Уверяю, поехала встречать, вы просто разминулись. Твоя телеграмма все перепутала, едва собрали своих... Погоди-ка, ну-ну. Нечисто выбрился.

— Придираешься, Зинка. Кто это там?

— Н-не знаю. Иди, ждет. Рубашку наденешь новую.

Вошел загорелый человек в толстом вязаном свитере. Синие пронзительные глаза, выгоревшие усы. Вот он — охотник в натуре. Лет на десять моложе Косырева, почти ее ровесник. Невыносимо. Взгляд пробежал его лицо до черточки, до капельки, и со злорадством отметил на щеке не тень — крупную овальную родинку. Коричневую. Побрился, а то бы непременно волосатая. Улыбнувшись, Аркадий Иванович движением широкой ладони смахнул с подзеркальника пепел, оброненный пришедшим.

— Чем могу служить?

Бесчувственно скомкав за спиной горевшую сигарету, Косырев промолчал. Вежливое лицо сделалось жестким: тот понял.

— Вы Косырев? — спросил он.

Косырев молчал.

— Зачем вы пришли? Уходите. Уходите немедленно.

— А она любит вас? — выдавил Косырев. — Выйдет здесь добро?

— Какое вам дело?—побелел тот.—Лю-убит? Любовь свободно мир чарует? Пора позабыть это слово. У вас на свадьбе ее не было, а вы — тут как тут?.. Уходите. Нельзя, чтоб увидела.

Последнее он сказал срывающимся шепотом, губы дрожали ненавистно: проваливай, слышишь! Косырев тоже побледнел. Гомон, звяканье посуды. Запустили магнитофон.

С рубашкой на плечиках влетела Зинка.

— Ой, Адик... Ирка просто чудо! Упросила. Загс в воскресенье, в пять часов. Холодильник привезут — завтра!

Выпалила все единым духом и осеклась. Оба тяжело дышали. Аркадий Иванович спрятал руки, широко расставил ноги. Нагнув голову, набычась, Косырев не уходил. Не уступать.

— Кто это?! — вскрикнула Зинка. И вдруг сморгнула, прикусила яркие ноготки. — А-а, во-он оно ка-ак... Не верь, Адик, не верь! Она тебя любит. Тебя, правда. Она же сама сюда переехала.

Косырев совсем перестал дышать. Сестра, отталкиваясь негодующими глазками, переступила и обняла брата. Тот тревожно глянул на дверь, моляще сложил руки и, смиряя себя, просительно сказал:

— Поймите же, разве не знаете? Вы — несчастье ее. Хватит, хватит мучить человека.

Косырев на мгновенье закрыл глаза.

— Простите, — опомнился он и повторил: — Простите.

Повернулся, быстро миновал коридор. Скорее. Дверь распахнулась, ударилась о стенку. Он побежал по лестнице, кружась около просвеченной шахты, вниз, вниз.

Снова валился то ли мокрый снег, то ли дождь вперемешку с ледяной крупой, и раскисала взрытая глина, и мок цемент в куче у забора. Но он двигал свое тело прямо, не разбираясь. Все кругом, переплеты кранов, низкое небо — медленно плыло, слоисто.

Наваливалось.

Из мрака, махая огромными белыми крыльями, попарно летели черноголовые птицы. Привязанные к центру, к нему, кружились, не выпуская шасси.

На деревянном столбе ветер раскачивал абажур строительного фонаря. Где-то непрерывно сигналила машина, воющий звук рвал уши. Узкая тропинка между цементными блоками вела прямо к фонарю.

Они столкнулись лицом к лицу, из-за угла, на самом узком месте. Глаза ее вспыхнули.

— Боже, Толя, — сказала она.

Ноги ее подломились, она, ступив в лужу, откинулась к шероховатому блоку. Хотел сказать, объяснить, она помахала ладонью перед сморщенными губами — не надо, нельзя. А-ах, дура-дурища, что ты наделала, с собой и со мной. Он отвернулся, пошел прочь. Воющий сигнал оборвался. Тишина. Только ноги, торопливо сбиваясь, чавкали в глине.

— Толя... — как последний слабый вздох.

Неживой голос, из недоступного далека. Он не видел и будто видел, как она там, у мокрого блока, в сетке мокрого снега, ломала пальцы. Ошибка, и тянет назад, ах, нелепость, они нужны, нуж-ны друг другу. Подвластно, казалось бы, вернуться, произвольное ведь действие, но нельзя, невозможно. Как она посмела!

— Прошу тебя, никогда. Слышишь — нигде не напоминать. — Он говорил с собой.