Перед жарким летом

Он положил дотерпеть до восьми часов. Наконец-то. Не надо было заглядывать, номер горел в памяти. Гудок за гудком, никто не ответил. Странно. Впрочем, могло быть и дежурство в клинике или еще где. Но Николаю Николаевичу звонить пока не стоит. Сходил в буфет, есть никак не хотелось. Вернулся и, набравшись духу, снова позвонил: гудки. Держи себя в руках.

Лёна обосновалась рядом, на Фонтанке. Колеблясь, Косырев медленно перешел цепной мостик и под сводом арки вошел во двор, заваленный штабелями дров. Здесь она жила, и ходила, и поправляла сбившийся платочек, и через глубокий квадрат двора смотрела на хмурое небо, торопясь на службу, и говорила кому-нибудь: здравствуйте! Он поднялся по темноватой лестнице, нажал кнопку. Никого. Стал стучать. Открылась соседняя дверь.

— Зря стараетесь, они приходят только в пять.

Женщина помолчала, готовая к услугам, но Косырев ничего не спросил, и она — он спускался — проводила его взглядом. Они! Кто это они? Муж и жена? Так холодно, его била дрожь.

В номере сдвинул занавеси. После бессонной ночи сразу уснул. Что-то длилось и давило, и схватывало сердце. Он строил башню, но никак не мог взять поворотную точку. А она была, и он обязан был поймать ее. Эту завтрашнюю операцию. Не спите днем, запрет. Судьба это мы сами. Проснувшись, глянул на циферблат — было три часа дня.

Он оделся. Еще два часа! Отправился в Эрмитаж.

Поднялся посередине беломраморной, и золотой, и зеркальной лестницы, которую и лестницей-то назвать неудобно, скорее дорога на Олимп, и попал вместе с другими в бесконечный лабиринт.

Когда-то в другой жизни они бродили по Третьяковке. С детства он считал себя неспособным к пониманию живописи, школьное рисование было унижением и мучением, ничего не выходило. И музеи были мучением. Тащишься тягучим, особым музейным шагом, рассматриваешь все навалом — смешались в кучу кони, люди. В ногах противная усталость и в голосе сор. Но потом стал выбирать. Пристынешь к какому-нибудь «Над вечным покоем», и оно заживет в тебе. Волны свинцовые, ветер неумолимый, березки согнутые, безлиственные почти, оранжевое пятно оконца. И все. Люби это. Изживешь, переживешь до дна, а в другой раз — «Купанье красного коня». Мышцы его лоснящиеся, тело мальчишечье, ловко оседлавшее зверя. Живи теперь с этим. Лукавить не надо, насильничать над собой. Не ложится в душе Рубенс — люди как мясные груды — подожди, потерпи, может быть, и ляжет. А нет, и не надо, оставь авторитетам. Сегодня ничего не получалось. Ван-Дейк, Эль-Греко, Сурбаран, Рафаэль, Леонардо... Рембрандт! Ничего — пусто и глухо.

В окне — залитая светом прожекторов Дворцовая площадь. Глянул на часы, время остановилось. Присел на скамейку и невольно стал рассматривать ближайшую картину.

Голландец Поттер, «Наказание охотника». Это была и не картина, а картинки, объединенные сюжетно, вроде комикса. Вот собаки насели на огрызающегося вепря, ему предстоит неотвратимый конец. Вот охотник и собака травят объятого ужасом зайца и будто слышишь его последний крик. Недавно доказали, что заяц не грызун, а произошел от копытных, от более высоких родичей, ближе к приматам. Вот обезьяна, попавшая в западню, и у нее-то почти человеческое лицо, искаженное страхом. Но все перевернулось. Охотник, связанный и беспомощный, перед судом зверей. Приговор жесток: собаки, изменницы клану животных, повешены, а хозяин — на чудовищном вертеле и скоро превратится в лакомое 6людо. Выписано детально, яркие, невылинявшие краски. Назидательно, но проникновенно и правдиво.

В верхнем углу полотна была еще картинка, разъясняющая, почему схвачен охотник. Так захотели античные боги, ареопаг: кровь за кровь. Сзади бородатый правитель, вернее всего Юпитер, а впереди прекрасная белокурая богиня Диана, покровительница охоты. Но и заступница зверей, мстительница человеческому роду. Диана. Такой на берегу Москвы-реки представилась ему Лёна, впервые. Слишком долго Косырев и шагу не ступил навстречу, катился назад. А теперь? Не уловила ни мучений, ни поворота, который назревал, а после Речинска только и пришел.

Любовь обманутая — это ненависть: месть за себя похлеще мести за других. Но тогда надо звать не Дианой, а греческим именем, жестоким и твердым. Какое имя? Вертелось и не давалось, многочислен сонм античных богов. В этом вдруг сосредоточилось все. Игра придуманного предрассудка: вспомнит, все будет хорошо.

Ну, никак, никак.

Проводя подопечных, экскурсоводы обязательно показывали Поттера — для неискушенных здесь было ясное движение, как в фильме, отсюда можно подняться и к более высоким материям. Сидя в уголке, Косырев внимал — надеялся, назовут имя.

Привели финнов, молодых, в спортивных костюмах. в ярких шарфах. Их не смущала музейная тишина, громко разговаривали, жевали резинки, Экскурсоводка, легко поворачиваясь на лакированном полу, не без юмора рассказала о перипетиях. А об ареопаге ни звука. Финны, бесцеремонно тыча пальцами в картину, что-то разъясняли друг другу — видно, не все понимали по-русски.