Перед жарким летом

Толя-Толечка, глубоко убеждена, что мы одного поля ягоды и птицы одного жизненного полета. Мне кажется, с того июньского дня, с первого нашего знакомства, ты только и делал, что заблуждался, ошибался. Фальшиво, не так, как надо, жил. Была ли счастлива с тобой Наташка? Нет и нет. Вне совместного понимания жизнь сжимается в кулачок, и остается рыскать, рыскать как зверь, не как человек, в поисках настоящего, которое сам же предал и в другом месте не найдешь. Ты был вещью во всем этом, Толя, бездушной вещью. А я-то, я не умею отрывать! К ней снова возвращалась иллюзия благополучной семьи, кто посмел бы прикоснуться. Помнишь, как жарко нам стало, когда нечаянно увиделись? Но не я, во всяком случае, не я. Если б и решилась, что толку?

Сейчас ты опять свободен, ты ушел от другой женщины, к которой трудно предположить что тебя и кинуло. Не хочется смотреть в твои темные глубины, в ничтожество чувств. Ох, Толя-Толя, тут-то, тут-то почему не огляделся, не нашел меня, не преодолел обиды? Готова была простить, но без твоей помощи не могла, как завьюченная лошадь сама не может сбросить кладь. А потому не огляделся, что не любишь. И нельзя тебя винить.

Но есть и еще признания. Не знаю, как и кто выкрал мои письма (а у меня образовалась привычка писать письма тебе, но только для себя, чтобы освободиться от тяжкого верчения мыслей). Держала под замком, уничтожала, но улучили момент. И теперь, возможно, ты прочитаешь, какой ужас, ведь подсунут, подсунут те, что выкрали!.. Я не терпела никаких двусмысленностей о тебе, я обрывала. А ты миришься с этими людьми и, значит, есть в тебе что-то от них, и непременно (я бы нет!) заглянешь. Предваряю такую возможность. Письмо это к тому и написано (другие письма не для тебя!), чтобы объяснить все. Доверяю Борису, он отдаст в нужный момент, а не нужно выйдет — не отдаст. И не прочитает, между прочим.

Вот какой повод моего отъезда, бегства.

Передо мной перекресток — кем я должна видеть себя? Легче думать, что я плохой исследователь и прежде — женщина, для которой, хоть и есть вещи повыше любви, но в ней — главные границы жизни. Здесь женское «быть или не быть». Кто мне давал толчковые мысли? Ты. Кто вел дело по существу? Ты. Я оставалась квалифицированной исполнительницей. Унизительно невероятно. Но недавно вспыхнуло — нет, шалишь! Я не пешка, в дело вложены и мои нервные клетки, и мои мечты, все двигалось бы не так и медленнее. Так что же мешает работать энергичнее? Любовь. Значит, во имя своего человеческого необходимо покончить с ней. И с тобой. Иного выхода нет.

Подошла к тому, что самое стыдное, не надо, чтобы окончательно порвать. Возможно, ты уже вычитал: я — то, что называется, девушка, в тридцать-то четыре года! Смешно, уродливо, отвратительно. Старая грымза. Прости за выспренность, но я плачу, дура, размазывая слезы, от сравнения совсем невысокого вкуса: гвоздики, розы, ромашки — цветы быстро вянущие, а я устойчивый репейник, который сохраняется до полного конца. (Помнишь мою отповедь, что женщина не цветок, — вот к чему она привела.) Надо переломить нелепую жизнь, избавиться от наркотического сна. Я хочу семьи, Толя, хочу детей, а ты не можешь дать мне этого. Уезжаю навсегда. Встретит человек, который давно ждет, он не противен мне и, кажется, чуток. Что-то должно выйти, что-то должно удастся, не вечные муки, несправедливо. Так жить нельзя, я пропадаю.

Прощай, мое солнце, моя любовь, и не суди строго.

P. S. Перечитала. Все сбивчиво, и даже «роковые страсти». Но переписывать не в силах. Прости за, может быть, неверные и обидные подозрения. Была бы рада ошибиться.

Забыла. Вот предостережение, урок. Плохо обороняешься против злых сил, допускаешь их внутрь. Неглупая женщина может задуматься: стоит ли доверять себя такому человеку? Задумайся и ты — что с тобой происходит. Я перестала понимать.

Можно предположить, что из противоречия станешь искать меня, недавно заметила некоторую влюбленность. Не делай этого. Пойми, Толя, это строгий запрет, окончательный.

Если бы прожить еще одну жизнь, жизнь снова!

Все, что касается работы, передано Шмелеву.

Л. О.

Вспыхнули стыд и гнев, тут же погасли. Последние строчки расплылись. Пустота, краснопесчаная дорожка. Так она захотела, убить любовь. Кончай ее, приканчивай. Чтобы не дышала.

Опустив руки, он стоял в мертвом свете, ничего не видя — и человека рядом. Что там произошло, в те дни, как уехала из Речинска? Пересохшие губы проговорили:

— Вам известно содержание письма?

— В общем — догадываюсь.

— Что же раньше не отдали?

— А какая разница, — Шмелев опустил голову. — Если она решила...

Раздался телефонный звонок. Шмелев ответил, прикрыл трубку и вопросительно взглянул на Косырева.

— Нетупский? Меня нет, ушел.

Что-то в ней было еще, в этой шмелевской притче. Как сказал поэт: Киев татарами взят, в храмах верблюды храпят... да... верблюды храпят...

— У вас есть ее ленинградский телефон?

— Вот, пожалуйста.

Шмелев тихо исчез. Косырев стоял неподвижно. Все бесцельно. Такой был подъем! И вот бесконечная усталость. Ах да, еще разговор с Ольгой Сергеевной.