Передышка

своей сдержанности, в Эстебане чувствуется еще и какая-то тайная неприязнь, что-

42

то вроде ненависти, в которой он не смеет признаться даже самому себе. Не знаю, с

чьей стороны впервые проявилась эта неприязнь, с его или с моей, только правда,

что я в самом деле люблю этого сына меньше других: мы никогда не были близки,

вечно его нет дома, говорит он со мной словно по обязанности, и из-за него каждый

из нас чувствует себя «чужим» в «его семье», а «его семья» — это и есть Эстебан,

он, и только он один. Хаиме тоже не слишком склонен общаться со мной, но тут хотя

бы нет этого внутреннего отвращения. Хаиме, в сущности, бесконечно одинок, и ему

кажется, что все мы, да и вообще все люди на земле, за это в ответе.

Вернемся к Диего: я рад, что у мальчика есть характер, Бланке будет с ним

хорошо. Он на год ее моложе, но выглядит старше года на четыре, на пять. Главное

— что она теперь не чувствует себя беззащитной; и она его не подведет, Бланка —

верная. Мне нравится, что они ходят повсюду вместе, одни, без всяких

сопровождающих кузин и сестричек. Эта первая дружба — чудесное время, ничем не

заменимое, невозвратное. Вот чего никогда не прощу я матери Исабели: когда мы

были женихом и невестой, она не отлипала от нас ни на миг, ходила по пятам,

сторожила столь ревностно и усердно, что любой на моем месте, даже будучи

идеалом целомудрия, счел бы себя просто обязанным изо всех сил постараться

возыметь греховные помыслы. Даже в те редчайшие минуты, когда ее не было возле

нас, мы совершенно точно знали, что все равно не одни, какой-нибудь призрак в

косынке непременно следит за каждым нашим шагом. Случалось, мы целовались, но

при этом напряженно прислушивались к малейшему шороху, каждую минуту ожидая

появления матери, и никогда мы не знали, откуда она вдруг вынырнет, и поцелуй

получался поспешным, в нем не было ни страсти, ни даже нежности, один только

страх — мгновенная вспышка, полная тревоги и унижения. Мать Исабели жива до

сей поры. Как-то раз я видел ее на Саранди, она ничуть не изменилась; все такая же

высокая и решительная, вышагивала она следом за младшей своей дочерью (их у

нее шесть), а рядом с девушкой шел жених, судя по физиономии — вконец

затравленный. Несчастный претендент не вел невесту под руку, между ними

соблюдалось расстояние не менее двадцати сантиметров. Следовательно, старуха

по-прежнему держалась своего пресловутого девиза: «Под ручку только с одной — с

законной женой».

Но я снова отклонился от рассказа о Диего. Он говорит, что служит в какой-то

конторе, пока еще только временно. «Не могу я смириться с перспективой остаться

43

навсегда там, взаперти, дыша пылью от старых конторских книг,— говорит он.—

Обязательно стану кем-то, чего-то добьюсь, сам еще не знаю чего. Лучше мне будет

или хуже, чем сейчас, тоже не знаю, а только по-другому». Я тоже когда-то так

думал. И вот, однако, вот, однако... Но, кажется, этот решительнее меня.

Суббота, 11 мая

Как-то она обмолвилась, что обычно по субботам в двенадцать встречается со

своей кузиной на углу Двадцать восьмой улицы и улицы Парагвай. Я должен с ней

поговорить. Простоял на углу целый час, она не появилась. Не хочу назначать

свидание. Встреча должна быть случайной.

Воскресенье, 12 мая

Еще она говорила, что по воскресеньям ходит на ярмарку. Я должен с ней

поговорить; отправился на ярмарку. Два или три раза показалось, будто я ее вижу. В

толпе, среди множества людей, мелькал вдруг знакомый профиль, прическа, плечи,

но вскоре фигура вырисовывалась яснее, профиль, прическа или плечи оказывались

чужими, сходство исчезало напрочь. А то еще так: идет впереди женщина, и я вижу

— у нее походка Авельянеды, бедра Авельянеды, ее затылок. Потом женщина

поворачивается — опять чепуха, даже и отдаленно не похожа. Только взгляд ее я не

встретил ни у одной. Тут ошибиться невозможно, еще одних таких глаз нет на земле.

И как ни странно (я только сейчас об этом подумал), я не знаю, какие у нее глаза,

какого цвета. Вернулся домой измученный, оглушенный, расстроенный, злой. Можно,

впрочем, сказать точнее: я вернулся одинокий.

Понедельник, 13 мая

Зеленые у нее глаза. А иногда—серые. Я смотрел, вероятно, слишком

внимательно, потому что она спросила: «Что случилось, сеньор?» Смешно, что она

называет меня «сеньор». «Вы немножко запачкались»,— отвечал я, струсив. Она

провела указательным пальцем по щеке (она часто так делает и при этом оттягивает

веко вниз очень некрасиво) и снова спросила: «Теперь все?» — «Теперь вы

безупречны». Я немного осмелел. Она покраснела, и тогда решился прибавить:

«Нет, не безупречны, а прекрасны». Кажется, она поняла. Почувствовала что-то

особенное. А может, истолковала мои слова как отеческую похвалу? Мне тошно и

44

подумать об отеческих чувствах.

Среда, 15 мая

Просидел в кафе на углу Двадцать пятой и Мисьонес с половины первого до

двух. Загадал. «Мне надо с ней поговорить, — думал я, — значит, она должна

появиться». И «видел» ее в каждой женщине, шедшей по Двадцать пятой. Даже

когда во внешности той или другой не было ни единой черты, напоминавшей