Передышка

Анибаль приехал. Я встречал его в аэропорту. Похудел, постарел, выглядит

усталым. Как бы то ни было, я рад видеть его снова. Говорили мы мало, потому что

Анибаля встречали три его сестры, а я никогда не мог поладить с этими попугаихами.

Договорились встретиться на днях, он позвонит мне в контору.

Понедельник, 29 апреля

Сегодня в отделе было пусто. Три человека отсутствовали. К тому же Муньос

отправился по делам, а Робледо сверял статистические данные в отделе

реализации. Хорошо, что в это время работы не так уж много. Суматоха обычно

начинается после первого числа каждого месяца. Я воспользовался тем, что мы одни

и работы мало, и поболтал немного с Авельянедой. Уже несколько дней я замечаю,

что она чем-то расстроена, может быть, даже у нее какое-то горе. Да, да, явно какое-

то горе. Черты лица обострились, глаза грустные, и от этого она кажется еще

моложе. Нравится мне Авельянеда, я, кажется, уже писал. Я спросил, что с ней такое

делается. Подошла к моему столу, улыбнулась (как славно она улыбается) и молчит.

«Я вижу, уже несколько дней вы чем-то расстроены, у вас горе.— Я говорил теми же

словами, какими думал раньше, и потому прибавил: — Да, да, явно какое-то горе».

Она не приняла мои слова за пустую болтовню. Печальные ее глаза стали

веселыми, она сказала: «Вы очень добрый, сеньор Сантоме». Ну зачем же «сеньор

Сантоме», господи боже мой? Первая часть фразы прозвучала так прекрасно... А это

«сеньор Сантоме» неумолимо напомнило, что мне уже почти пятьдесят, и сразу

сбило с меня всю спесь, только и хватило сил спросить притворно отеческим тоном:

«Что-нибудь с женихом?» Глаза бедняжки наполнились слезами, она мотнула

головой, как бы подтверждая, пробормотала «простите» и бегом кинулась в туалет. Я

36

остался сидеть над своими бумагами, я не знал, как быть, по-моему, я

расчувствовался. Давно уже не испытывал я такого волнения. И то было совсем

другое чувство, не обычное, хоть и неприятное, но мимолетное, которое

испытываешь при виде плачущей или готовой расплакаться женщины. Душа моя

была взволнована до самых ее глубин. Взволнована от того, что я, оказывается, могу

еще так сильно чувствовать. И вдруг мелькнуло в голове: не до конца, значит, я

выжат! Авельянеда вернулась, немного сконфуженная, она больше не плакала, а

я — эгоист эдакий — наслаждался своим открытием. Не выжат я, не выжат! Я

смотрел на нее с благодарностью, но тут возвратились Муньос и Робледо, и мы оба

тотчас, словно по тайному уговору, принялись за работу.

Вторник, 30 апреля

Ну-ка разберемся, что это со мной происходит? Целый день я все повторяю и

повторяю про себя одну и ту же фразу: «Так она, оказывается, поссорилась с

женихом». И всякий раз мне становится весело и легче дышится. Зато с того самого

дня, когда выяснилось, что я еще не выжат, тревога не оставляет меня, я чувствую

себя эгоистом. Ну и пусть, все равно, так, по-моему, лучше.

Среда, 1 мая

Сегодня самый томительный за всю мировую историю международный день

трудящихся. И вдобавок серый, дождливый, не по времени зимний. На улицах никого

и ничего, ни людей, ни автобусов. Я один в своей комнате, на широкой супружеской

кровати, с которой никак не могу расстаться, в темной, гнетущей вечерней тишине.

Скорей бы уж утро, в девять часов я сяду за свой стол в конторе и буду время от

времени косить глазами налево, на беззащитную, съежившуюся, печальную фигурку

за соседним столом.

Четверг, 2 мая

Говорить с Авельянедой я не буду. Во-первых, не хочу ее пугать; во-вторых, я

не знаю, в сущности, что сказать. Надо сначала самому понять толком, что со мной

происходит. Не может быть в моем возрасте, чтобы вот так вдруг явилась девушка,

вовсе даже и не красивая, если приглядеться, и стала центром существования. Я

ВОЛНУЮСЬ как юноша, это правда; но я смотрю на свою дряблую кожу, на морщины

37

вокруг глаз, вены на ногах, слышу по утрам свой старческий кашель (если не

откашляться, не начнешь день, легкие дышать не хотят) и понимаю, что никакой я не

юноша, а просто смешной старикан.

Чувства мои оцепенели двадцать лет назад, когда умерла Исабель. Сначала

было больно, потом наступило безразличие, потом — ощущение свободы и, наконец,

отвращение к жизни. Долгое, глухое, монотонное отвращение. О да, все это время я

продолжал встречаться с женщинами. Но всегда мимолетно. Сегодня познакомился

в автобусе, завтра встретился с инспекторшей, проверявшей наш отдел, послезавтра

—с кассиршей из фирмы «А. О. Эдгардо Ламас». Никогда ни с одной — дважды. Что-

то вроде бессознательного стремления не брать на себя обязательств, не впускать в

свою жизнь обычную, более или менее прочную связь, как у всех. Почему так? Что я

хотел оградить? Память об Исабели? Не думаю. Я вовсе не считаю себя трагическим

героем, свято соблюдающим клятву верности, которой, кстати сказать, никогда не

давал. Свою свободу? Может быть. Свобода—это всего лишь другое название для

моей инертности. Сегодня сплю с одной, завтра—с другой, и никаких проблем.

Попросту говоря, примерно раз в неделю удовлетворяется потребность, и больше