Передышка

нет деревьев. И до чего же нестерпимо холодно на наших улицах.

Одна из самых больших радостей в жизни — смотреть, как солнце

пробивается сквозь листву.

Славное сегодня выдалось утро. Но после обеда я лег отдохнуть, проспал

четыре часа и поднялся в дурном настроении.

Вторник, 16 апреля

По-прежнему не могу понять, чем привлекает меня Авельянеда. Сегодня учил

ее. Походка ее легка, движение, которым она поправляет волосы, исполнено грации,

а щеки в пушке, будто персик. Что она делает со своим женихом? Или, вернее, что

31

он делает с ней? Держатся они друг с другом с приличной скромностью или,

напротив того, сгорают от страсти, как оно и положено? Что за лакейское

любопытство? Зависть?

Среда, 17 апреля

Эстебан считает, что, если я хочу получить пенсию к концу года, надо начинать

хлопоты уже сейчас. Он говорит, что постарается помочь, подтолкнуть, но все равно

дело займет много времени. Подтолкнуть — это, по-видимому, означает кого-то

подмазать. Неприятно. Конечно, главный подонок и взяточник—тот его приятель, но

ведь и я—дающий—тоже не без греха. Эстебан утверждает, что надо подчиняться

требованиям мира, в котором живешь. То, что по законам одного мира считается

честным, по законам другого — просто глупость. Наверное, он прав, только тяжко

мне от его правоты.

Четверг, 18 апреля

Приходил инспектор, вежливый, усатый. Никак нельзя было ожидать, что он

окажется таким дотошным. Сперва попросил всего лишь сведения по балансу на

последнюю дату его составления, а кончил тем, что затребовал все данные

аналитического учета. С утра до конца рабочего дня я таскал старые, истрепанные

книги. Чудо просто, а не инспектор! Улыбается, извиняется, говорит «Сердечно вас

благодарю». До того обаятельный, прямо сил нет. Чтоб он сдох! Сначала я ужас как

злился, отвечал сквозь зубы, а про себя ругался на чем свет стоит. А потом

нахлынуло совсем другое, и я позабыл свою злость. Я понял вдруг, какой я старый.

Цифры первых балансов тысяча девятьсот двадцать девятого года написаны моей

рукой; вот эти контракты и встречные договоры в регистрационной книге записывал

я; и отмечал карандашом транспорт1 в кассовой книге тоже я. В те времена я был

всего лишь младший клерк, но мне доверяли уже серьезные дела, и шеф мой

смотрел на меня со скромной гордостью, точно так же как и я испытываю теперь

скромную гордость, когда Муньос или Робледо справляются с серьезными делами, Я

в нашей конторе вроде Геродота — живой свидетель, наблюдатель и историк.

Двадцать пять лет. Пять пятилетий. Или четверть века. Нет, сказать так вот просто и

прямо «двадцать пять лет» — очень уж жутко звучит. А как изменился мой почерк! В

1 Перенос суммы на другую страницу (канц.).

32

тысяча девятьсот двадцать девятом году почерк был разлапистый, строчные «t»,

«d», «b» и «h» клонились все в разные стороны, словно ветер раскачивал их туда-

сюда. В тысяча девятьсот тридцать девятом году нижние хвостики «f», «g» и «j»

висели бахромой, как попало; ни четкости, ни твердой воли не чувствовалось в моем

почерке. В тысяча девятьсот сорок пятом пришло увлечение заглавными, мне

страшно нравилось украшать их пышными росчерками, эффектными и ненужными.

Заглавные «М» и «Н» походили на огромных пауков, паутины вокруг них было

накручено предостаточно. Теперь почерк у меня четкий, ровный, сдержанный, ясный.

Что только доказывает, как я ловко притворяюсь, ибо сам я сделался сложным,

изменчивым, беспорядочным, путаным. Потом инспектор попросил сведения за

тысячу девятьсот тридцатый год, и я узнал свой почерк того времени, совсем

особенный почерк. Я прочел: «Ведомость заработной платы персоналу на август

месяц 1930 г.», и тем же почерком, тем же точно, в этом самом году писал я дважды

в неделю: «Дорогая Исабель». Она жила тогда в Мело1, и я писал ей непременно

каждый вторник и каждую пятницу. Вот, значит, какой почерк был у меня — жениха.

Охваченный воспоминаниями, я улыбнулся. Инспектор улыбнулся тоже. И попросил

еще один список инвентарных единиц.

Суббота, 20 апреля

Неужели я выжат до конца? Не способен ни на какое сильное чувство, хочу

я сказать.

Понедельник, 22 апреля

Опять Сантини исповедовался. Все про ту же семнадцатилетнюю сестричку.

Рассказал, что, когда никого нет дома, она приходит в его комнату полуголая и

танцует перед ним. «У нее купальный костюм — трусики и лифчик, представляете?

Так вот, как придет ко мне, начинает танцевать, а потом сбрасывает лифчик».— Ну а

ты что?» — «Я... я очень волнуюсь». Я сказал, что, если он всего только волнуется,

значит, опасности большой нет. «Но, сеньор, это же безнравственно!» — воскликнул

он, потрясая своим браслетом с медалькой. «Как-то ведь она, наверное, объясняет,

зачем приходит и танцует перед тобой полуголая?» — «Видите ли, сеньор, она

говорит, что хочет меня вылечить, так как я не люблю женщин».— «А это правда?» —

1 Столица департамента Серро-Ларго (Уругвай).

33

«Ну хорошо, даже если и правда... она не должна так делать... ради нее самой... мне