Перегной

Я разлил. Мы выпили молча, не чокаясь. Разные мысли крутились у меня в голове.

- Вы это зря, мужики. - Начал я. - Будь я на вашем месте, я бы наверное также себя повел. Мы ведь мужики, самцы. Ну сблудил с девкой, чего такого-то. Подумаешь. А если там какое продолжение - так если девка не настаивает, ничего не говорит, то это её выбор. Или её родни. Таких случаев в мире каждый день сто тысяч. Я же тоже, было дело, под эту забаву подписался. Но не могу сейчас, не могу! Любовь у меня. Потому и попросил вон Петро...

Мужики сосредоточенно молчали. По ним было видно - им есть что возразить. И уж лучше бы они возразили чем вот так молчать. Это молчание просто добивало.

- Я даже не знаю, как бы я действовал, будь на вашем месте. Наверное бы тоже забыл про своего ребенка, что он вообще есть на белом свете и зажил бы...

Мужики еще больше помрачнели.

- Да я ведь просто предложил, не в назидание, а если у кого какой интерес. Из любопытства, так сказать. Приходите-смотрите.

- Знаешь, Витя, я однова как-то в зоопарке был. Из любопытства... - Щетина встал и вышел из-за стола.

- Що-то как-то меня у сон клонит. - Деланно зазевал Изынты. - Вы сидите, а я прилягу.

Изынты было ушел, но потом вернулся. Налил себе полстакана горилки, выпил, закусил салом, отдышался и сказал. - За наш уговор хочу сказать, Витька, щоб без непоняток потом. В общем это... Старый я стал, Витька, для таких делов. Ты уж там сам... А я тебе не помощник.

Петро ушел, уже окончательно, а мы с Полоскаем остались. Вовка только виновато развел руками. Мол, видишь, как оно все брат, получилось. Мы еще выпили, но разговор не шел.

Угрюмое наше застолье тонкой иглой пробил звонкий, в оттяг, клич журавля. Он звенел и летел, куда-то туда, в неведомую даль, вослед вставшей на крыло стае. И, отзвучав здесь, на земле, отлетал в небо и там пронзал собою наливной красный закат и растворялся в нем, как растворяется в мире, постепенно глохнув, колокольный звон.

И также как после звона, становилось вокруг тихо-тихо, как может быть тихо только тогда, когда отзвучала, растаяв, радость беззаботной жизни.

8.

За выходными настали будни, а будни положено проводить в трудах. С утра я колол дрова на зиму, а после обеда помогал Кочуманихе, моей спасительнице, стаскивать в погреб картошку. Таскал не спеша, не надрываясь, аккуратно. А куда спешить. Но Кочуманиха отчего-то вдруг засуетилась и куда-то засобиралась. Сначала она мелко затрясла лапками, заелозила ими по полу, нашаривая раскатывающиеся из под рук картофелины, потом заохала и закряхтела.

Я же, наоборот, отстранившись от суеты, заработал еще более степенно. Каждую картофелину брал, оттирал от самых мелких частиц грязи, оглядывал на предмет соответствия калибра, и, как бы с сомнением кидал в ведро. Не спеша наполнив ведро шел с ним к мешку и обстоятельно ссыпал. После приподнимал мешок, на весу его потрясывал, глядя, как сквозь пробивающиеся через мешковину солнечные лучи клубиться внутри мешка пыль. Затем опускал мешок наземь и стоял в раздумье около - дескать, пора начинать другой мешок или подсыпать еще ведерко.

Всю эту волокиту я устраивал специально, тянул, что называется, резину. С чего вдруг Кочуманихе стало куда-то нужно? Сходила во двор, переговорила о чем-то с соседкой и засобиралась. А ведь ходила, перед этим, по избе, держась за бок и едва волоча ноги. Привздохивала да покряхтывала, кляня погоду, старость и судьбу.

Вот и тянул я специально время, ловя поживу в кочуманихинском нетерпении. В деревне на такие вещи моментально вырабатывается рефлекс. Типа стойки на утиный выводок у хорошей охотничей собаки. Только видишь лишнюю суету, лишние движения и все - тянет тебя туда неумолимой силой, если уж не поучаствовать в событиях, то хоть глянуть на них одним глазком. И это не праздное любопытство и не порочная страсть копаться в чужом белье. Это черта бедной на события деревенской жизни, это дремлющее свойство ума, тяга к новым знаниям и впечатлениям. Осуждать это нельзя. Это нужно понять и принять. Потому что, пожив немного в деревне, сам становишься таким же.

И я, замедлив ход работы, тянул теперь из Кочуманихи жилы, играл на ее нетерпении стараясь выпытать, что же она задумала. Наконец она не выдержала:

- Может завтре картошку-от в голбец доспускам?

- А чё так, баба Груша?

- Дак чё, ничё.

- А чё ни чё то? Давай сёдни - я втянулся в эту просторечную деревенскую игру словами. "Ты чё? А ни чё! А чё ни чё-то? Чё да ни чё - другие вон чё, а я ни чё" - местные кумушки могут разговаривать таким образом долго-долго, передавая только мимикой и интонациям массы разнообразной информации.

- Чё сёдни-то, завтра конец света чёли? - Парировала бабка Кочуманиха.

- Конец, не конец, а меня другие завтра дела, некогда мне.

- Чё за дела?

- Да ни чё! - Огрызнулся я. Кочуманиха меня переигрывала.

- А чё? Приходи тогда завтре. - Развивала она наступление.

- А седни чё?

- Да ни чё.

- У тебя дела чтоли ли чё ли? - Попер я в открытую.

- Да, дела. Как сажа бела. - Наконец-то отмахнулась Кочуманиха.

- А чё за дела-то. С утра ведь не было. Тебя ж вона как крючило?