Перегной

И постепенно, за чувством себя, своего тела, своего робкого сознания, начало появляться чувство окружающего меня мира. Я лежал, точно где-то лежал, лицом кверху, на спине – это я уже мог сказать с уверенностью. Кто-то ухаживал за мной, чем-то растирал мое тело, менял подо мною белье, вливал в меня снадобья. Я знал это не прикосновениями к телу, а переменой его состояния: разной температурой жара, жесткостью подстилки. В ушах теперь все время стоял плотный шум, полеты и падения прекратились, но тьма по-прежнему была моим постоянным спутником. Иногда в этой тьме начинали плавать причудливые световые пятна, - с рваными краями, похожие на следы поллюции, диковинных цветов, какие бывают, когда в темноте, сквозь закрытое веко слегка надавливаешь пальцами на глазное яблоко.

И вот настал момент, когда с появлением таких пятен вдруг ослаб наконец этот внутренний шум, но на смену ему пришло, нет, не безмолвие, на смену ему пришел другой звук. Где-то далеко, в отдалении, сквозь помехи и потрескивания, как в радиоэфире на коротких волнах, мне послышались голоса. Далекие и глухие, но человеческие, еще без различия в них слов, этакий сплошной гул, голоса.

Потом с появлением в глазах пятен, всегда стали слышаться эти голоса и я сделал первый свой осознанный вывод – пятна, это свет от какого-то источника, свет, сопровождающий людей. И действительно, с этим светом и этими пятнами наступали в моем состоянии перемены, чувствовался некий уход, менялись ощущения тела. Я медленно воскресал.

И в один момент, когда и пятна были на месте и наплывали из тьмы на мои глаза и сквозь шум слышались голоса вдруг кто-то будто бы вынул из ушей моих пробки и шум исчез, а речь приобрела отчетливость, я слышал человеческую речь.

Сначала зашипела каменка и пошел по помещению духмяный запах. Женский голос бормотал странные слова:

-Избавляю тебя, каменка, от жара, от пламя, а ты избавляй раба божьего путника болящего от уроков, от призоров, от ветреных переломов, от банной погани, от вечной муки, откель пришла, туды и пойди: с воды — на воду, с реки — на реку, с ветру — на ветер.

После этих слов меня как-бы накрыли легкой тканью и принялись сквозь нее охлопывать чем-то теплым и мокрым. Неведомое до того блаженство растеклось по всем членам, вкрадчиво, как лесть-отравительница, вползло в голову и я забылся.

Когда я пришел в себя в помещении совещались два женских голоса. Один уже известный мне, бабий низкий голос, другой молодой и звонкий.

Глухой, бабий голос говорил:

... недуг этот с ветру нападает, с печали, от дурного слова, с испугу, и окручивает тебя лихоманка-от.

- Говорят, будто ранее и болезней-то таких не было. - Спрашивал другой голос.

- Было, как не было поди. Но реже. Гораздо реже.

- Ранее ведь людей-от столько не было. Все промеж себя хорошо жили, дружно. Господу это любо было. А теперь времена антихристовы. Последние времена. И болезни последние.

- Поди преставится путник-то?

- Кто ж знает, на все воля божья. - Вздохнул бабий голос. - Наговору бы пошептать.

Звонкий, девичий голос вскрикнул и зашептал еле слышно.

- Говорят грех это. Батюшка запрещат такие вещи. От сатаны говорит все наговоры. Молитвою только лечить нужно ибо на все воля божья. Кто на травы нашоптыват, тот бога обманыват.

- Так-то он так, - забормотал бабий голос,- только стары люди-те поди лечились и им помогало. Не менее нас веру-то блюли, а то и крепче. Пока батюшка не видат, попробовать можно.

Женщины посовещались, пошептались и вот чиркнуло что-то, затрещал огонь и потянулся в ноздри резкий запах. Пахло как бы ладаном и какими-то травами. Бабий голос загундел:

- Двенадцать кохтей, двенадцать нохтей, двенадцать тёток! Пособляюся, помогаюся. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй болящего путника. Выйдите - изыдите, тело покиньте - дутая тетка, нутряная — другая, ветрена — третья, трясуча — четверта, головна — пята, хребтова — шестая, реброва — седьмая, жильна — восьмая, суставна — девята, поднокотна — десята, пальцева — одинадцата, костяна — двенадцата. Скатитеся с меня, пособите меня, помогите меня, откатите от меня, отвалите от меня, — с ясных очей, с черных бровей, с белого лица, с ретивого сердца, с лёхких, с печенки, с селезенки, со всей нутреной, пособите меня, помогите не на год годущий, а на век векущий. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй меня. Аминь“.

Бабка бормотала и бормотала, а мне становилось все жарче и жарче. Жарче и изнутри и снаружи. И вмиг, когда мне показалось что от ширящегося этого жара сейчас опять покинет меня сознание в ноздри пролез невыносимо терпкий запах горелого чеснока. И я неожиданно чихнул.

Тотчас установилось молчание. А я чихнул еще раз. И тотчас зашебуршалось что-то, зашепталось и опять послышался голос: