Переговоры

Почему бы не признать и за телевидением ту же самую возможность дополнения или сохраняющего созидания? В принципе, ничего не должно бы вызывать возражения, включая и особые средства телевидения, если бы его социальные функции (игры, информация) не подавляли бы эту возможную эстетическую функцию. В таком состоянии телевидение — это консенсус par exellence, это непосредственно социальная техника, которая не позволяет осуществить какой-либо сдвиг с социальной почвы, это социальная техника в чистом состоянии. Каким образом профессиональное образование, профессионально подготовленный глаз, позволил бы существовать дополнению как авантюре восприятия? Кроме того, если бы нужно было выбирать между самыми прекрасными страницами вашей книги, то я бы процитировал те, где вы показываете, что replay, мгновение-replay, появляется на телевидении с целью заменить дополнение или самосохранение, которое ему фактически противоположно; те страницы, где вы отвергаете любую возможность прыг-путь из кино в коммуникации или установить «реле» между ними, потому что такое «реле» можно установить только вместе с телевидением, способным создавать некоммуникативное дополнение, к которому обращался Уэллс; те страницы, где вы объясняете, что профессиональный глаз телевидения, знаменитый технико-социальный глаз, через который и самого зрителя приглашают смотреть и видеть, порождает непосредственное и самодостаточное, мгновенно контролируемое и контролирующее совершенство. Вы не позволяете себе пойти по проторенной дороге и критикуете телевидение не с точки зрения его недостатков, а с точки зрения его чистого и простого совершенства. Оно нашло для себя средства достичь технического совершенства, которое прямо совпало с его эстетической ничтожностью и поэтической абсолютностью (отсюда и посещение завода как новое зрелище). Именно Бергман подтвердит вам с большой радостью и любовью к тому, что телевидение могло бы принести в искусство: «Даллас» — это абсолютный нуль и технико-социальное совершенство. Об этом же, но применительно к другому виду искусства, могли бы сказать и «Апострофы»[60]: как литература (эстетически, поэтически) — это нуль, но технически — совершенно. Сказать, что телевидение не имеет души — значит сказать, что оно не имеет дополнения кроме того, которое вы ему приписываете, когда изображаете усталого критика в его гостиничном номере, включающего еще и еще раз телевизор, проверяющего, все ли образы достойны друг друга, потерявшего настоящее, прошлое и будущее только ради мгновения времени, которое неминуемо проходит.

В кинематографе появилась самая радикальная критика информации, например у Годара, или, в иных формах, у Сиберберга (не только в их заявлениях, но и в конкретной работе); на телевидении появляется новый риск смерти для кино. Вы считаете, что эту конфронтацию, всегда неравную, эту схватку над пропастью необходимо рассмотреть поближе. Кино встретило свою первую смерть под ударами могущества власти, достигшей вершины в фашизме. Почему вторая вероятная смерть приходит вместе с телевидением, как первая — вместе с радио? Дело в том, что телевидение — это та форма, в рамках которой новая власть «контроля» становится непосредственной и прямой. Подойти к самому сердцу этой конфронтации значило бы задать себе вопрос, не может ли этот контроль быть развернут, обращен сам на себя, поставлен на службу функции дополнения, которая противостоит власти: изобрести искусство контроля, которое было новой формой сопротивления. Внести борьбу в самое сердце кино, заставить кино сделать эту проблему своей, вместо того чтобы встречать ее как внешнюю: как раз это Берроуз сделал в литературе, когда заменил точку зрения контроля и контролера точкой зрения автора и авторитета. Не эта ли, как вы предполагаете, попытка предпринимается в кино Копполой, со всеми его колебаниями и двусмысленностями, но также и с его реальным сражением? И вы даете красивое имя «маньеризм» этому состоянию сжатия или конвульсий, когда кино готовится развернуться против системы, которая желает его контролировать или стремиться сама стать его дополнением. «Маньеризм» — это и есть то, что вы определили в «Рампе» как третье состояние образа, когда уже ничего нельзя увидеть за образом, когда уже нет ничего достойного ни сверху, ни внутри образа, но когда образ всегда проскальзывает над предшествующим, предполагаемым образом, когда «основой образа всегда уже является образ» и так до бесконечности, и именно это и следует видеть.