Переяславская рада. Книга 2

— Буду пить,— согласился Хмельницкий,— если нужно, так и четыре раза на день. Только ты говоришь: знающий лекарь, итальянец, а я думаю — мошенник. Не бывает итальянцев по имени Иоганн Белоу.

— Пан гетман! — воскликнул Капуста. — У него аптека в Киеве, на Подоле, она считается лучшей в крае нашем. Ты уж мне поверь — прежде чем привезти его и прочих эскулапов, я о них справился надлежащим образом,

— Верю, Лаврин. А теперь скажи — комиссары польские здесь?

— Здесь.

— Бенёвский и Евлашевский?

— Да, пан гетман.

— Да оставь ты это «пан, пан»,— не на раде мы с тобой! Для комиссаров, известно, вольготнее не со мной переговоры вести.

— Знают, что ты заболел...

— Радуются: помру скоро — легче тогда обмануть старшину.

— Богдан! — горестно воскликнула Ганна.

— Молчи. Мне спорить трудно. Скажи, Лаврин, нынче какой день?

— Четверг,— с тревогой ответила Ганна.

— Спасибо, казачка, а то завалялся, обленился и счета дням не знаю. Так вот, Лаврин, скажи комиссарам — в субботу буду говорить с ними.

— Стоит ли тебе...

— Для края нашего все стоит делать. Даже если сердце корчит от боли и если печенка и почки, как там наговорили тебе лекари, по могут никак управиться... Э, Лаврин! Слышал я, о чем лопотали по-латыни твои колдуны, хорошо слышал.

Капуста попробовал еще раз настоять на своем:

— Богдан, а может, поручить дело переговоров Мужилдовскому, Коробке, Богуна вызвать, Пушкаря?

— Нет. Вести переговоры с комиссарами буду я. Не для того девять лет все старания прилагал и жизни не щадил, чтобы позволить панам комиссарам обойти нас. О рубежах речь идет, Лаврин. Понял? О рубежах края нашего. И разошли гонцов во все полки, пускай на той педеле соберутся сюда полковники.

— Слушаю.

— Вот это другая речь. А чем хорошим угостишь?

— Малюга прибыл.

Хмельницкий оживился. Оперся локтями на подушку, спросил нетерпеливо:

— Что привез?

— Замыслы короля Яиа-Казимира и шляхты как на ладони. В Стокгольме, через подканцлера Радзеевского, проведал. Но шведы уже стали принюхиваться к нему...

Капуста, точно опомнившись, взглянул на Ганну, Хмельницкий уловил его взгляд и сказал:

— Говори смело. Это не шляхтянка Елепа, а Ганпа Золотаренкова.

Ганна благодарно коснулась его руки, отошла к окну и села на табурет.

И радостно и больно было ей услышать эти слова в такие горестные, трудные дни.

— Твоя правда, гетман,— сказал после минутной паузы Капуста. — Иезуиты, видно, докопались, и хорошо, что Малюга спешно выехал.

— Хорошо сделал. Выздоровею — буду с ним говорить. Скажи ему: он мне роднее брата. Так и скажи. Пускай все грамоты, часу не медля, везет в Москву.

Хмельницкий кивнул головой Капусте. Тяжело опустил голову на подушку; снова из угла опочивальни надвинулся на него густой туман, сдавил грудь, не давал дышать.

Ганна кинулась к постели, но гетман уже не видел ни Ганны, ни Капусты, и снова над ним колдовали врачи, силой вливали в рот какое-то питье, приказали раскрыть все окна. Запах опавшей листвы наполнил опочивальню.

А в пятницу поздно вечером Хмельницкий в легоньком кунтуше сидел за столом и, не отрывая глаз от проворной руки писаря Пшеничного, следил, как она старательно водит гусиным пером по листу пергамента, и тихо говорил: