Переяславская рада. Книга 2

Год за годом — все это шестилетие непрестанных тревог, забот и смертельного страха надеялись на весну. Весной, может, татары и турки зашевелятся. Может, наконец выступят походом на Московское царство, заставят и Хмеля воевать Москву и тем навеки оторвут его от грозного замысла — поддаться царю Московскому.

Зимой платили туркам великую дань золотом. Давали визирю султанскому, министрам, дивану; опускали, как в бездонную бочку, талеры в сокровищницу крымского хана. Просили императора Фердинанда III подговорить Москву идти войной на турок... Чего только не делали папы сенаторы, канцлер, король, генералы Речи Посполитой...

Все менялось. Ничто не оставалось на своем месте в сем мире. Все текло, как истраченные деньги из оскуделой коронной казны, и взлелеянные надежды оказывались тщетными. Тщетны были надежды и на эту весну 1654 года, которая шла уже с далекого юга и наполнила своим крылатым полетом широкие просторы подольских степей, заиграла ясными зорями и неприметно для глаза коспулась теплыми устами своими заснеженных лугов и долин.

Полковник винницкий Иван Богун, каждое утро на крыльце обтиравшийся по пояс снегом, взял его из миски, которую держал перед ним джура Лукаш, и даже вздрогнул от неожиданности. Снег лежал на ладони шелково-мягкий, податливый и как бы погрустневший, тогда как еще вчера он топорщился каждою снежинкой, колол кожу ладони, точно сопротивлялся. Богун подержал недолго перед собой на ладони снег, потом сжал его в комок и с силой отшвырнул далеко, за высокий тын, отгораживавший полковничий дом от Буга.

— Весна, Лукаш! — весело проговорил Богун.— Весна идет!

Натираясь снегом, поблескивая ровными белыми зубами из-под черных усов, Богун шутил:

— Что ты за джура, ежели первый полковника своего не оповестил, что весна не за горами?

Лукаш переступил с поги на ногу. Сказал смело:

— На то у вас пернач полковничий, потому обо всем лучше нас, казаков простых, знать должны...

— Мудро, мудро...— засмеялся Богун.

Как раз только сел завтракать, только успел поддеть на вилку кусок мяса — в горницу без стука ввалился запыхавшийся полковой писарь Андрий Берло.

— Челом тебе, паи полковник...

— Челом, челом,— ответил Богун.— Что так рано?

— Недобрые вести,— сказал Берло, опускаясь на лавку напротив полковника.

Лукаш поставил перед ним чистую тарелку, придвинул оловянный стаканчик. Богун приказал джуре:

— Убери.

Лукаш взял стаканчик и графин и отнес в посудный шкаф. Попугай в клетке на стене над шкафом захохотал и прокартавил:

— Дурак! Дурак! Мосьпане! Мосьпане!

Лукаш только кулаком украдкой погрозил. Если бы полковник увидел, рассердился бы. Стал за спиной у полковника.

— Какие же новости? — спросил Богун, отодвигая тарелку.— Ты, Лукаш, нди.

Когда дверь за джурой закрылась, Андрий Берло заговорил взволнованно:

— Дозорные взяли «языка». Ляхи стянули под Каменец двадцать хоругвей гусарских и драгун. Сам коронный гетман Станислав Потоцкий там. Староста каменец-кий Петр Потоцкий выступил уже из Каменца. Идут на Винницу и на Бар.

— Мы их надлежащим порядком, как достойно кавалеров Речи Посполитой, встретим,— засмеялся Богун.— Что ж тут худого? Ведь для того и стоим мы здесь всем полком и я торчу с вами, а то был бы в Переяславе... Небось погуляли там полковники, да писари... Ну, ничего, и мы успеем...

— Выпить успеем, полковник, а вот еще такое нынче отобрали казаки у католического монаха...— Писарь положил на стол перед Богуном пергаментный свиток.

Богун развернул его, поглядел на печать, сказал вслух:

— Королевский указ... Любопытно!

— А ты прочитай, пан полковник... прочитай.

— Погоди, молока дай выпить, нехай его милость король обождет...

Богун налил в фарфоровую кружку молока, пил неторопливо, мелкими глотками. Писарь от нетерпения даже заерзал на лавке. Вот человек — камень! Бежал к нему сломя голову, чуть сердце из груди не выскочило, даже ждать не захотел, пока коня оседлают,— а он молочко попивает и глазом не моргнет на этот проклятый указ...

И так всегда — когда тебя от нетерпения корчит, полковник усом не поведет. В прошлом году так же было под Ямполем: татары уже крышу подожгли, в окна стрелы пускают, а он к сапогу шпору прилаживает. Ты ему кричишь: «Кинь проклятую шпору, погибнем!» — а он в ответ: «Как это казаку, да еще полковнику Ивану Богуну, с одною шпорой на коне скакать? Засмеют враги...»

Писарь наконец не выдержал:

— Да оставь ты молоко свое, ей-богу! Еще кабы горелку, ну тогда так-сяк...

— Вот и выпил,— сказал Богун, вытирая рушником, висевшим на спинке кресла, усы.— Горелку, Андрий, пить будем, когда коронного гетмана Станислава Потоцкого побьем. А пока что почитаем, что там нацарапал его милость король Ян-Казимир.

Выше и выше ползли кверху широкие черные брови, задрожала синяя прожилка на виске, у левого уха, от мочки до скулы налился кровью глубокий рубец — память о поединке с польским польным гетманом Калиновским под Берестечком. Поглаживая вокруг оселедца выбритую до синевы голову, Богун читал:

«Всем полковникам, есаулам, сотникам и всем людям Войска нашего Запорожского.