Переяславская Рада (Том 1)

– Мыслю – надлежит, боярин, нам не токмо на судьбу уповать. – Бутурлин, вытянув шею, приоткрыв рот, слушал напряженно. – Униаты худое творят. Поистине пора усмирить сих вероотступников! Не можем мы спокойно зреть, как людей единой с нами веры теснят и бесчестят.

У Бутурлина в голове прояснилось. Напрасно думал он: царь-де с неохотой пойдет на возобновление переговоров с Варшавой. Выходило не так.

Более того: царь подсказал путь, как трактовать с королем польским.

Алексей Михайлович, помолчав, произнес твердо:

– Про унию послы должны сказать недвоесмысленно. Касательно Хмельницкого – самим речь не заводить, не дать королевским сенаторам понять, как это нам важно.

Замолчал, поглядел поверх головы Бутурлина в окно. Ветер кружил по двору столб пыли. Царь потер руки и сказал:

– Людям русским, по разным землям рассеянным, давно пора быть в единой державе.

У Бутурлина дыхание захватило.

– Истину глаголешь, государь, истину.

Хотел еще что-то сказать, но царь, остановив его движением пальца, продолжал:

– Недруги в заморских краях злым рвением живут: как бы устроить, чтобы во веки веков люди русские, дети одной матери, земли русской, не купно были. Уразумел, боярин, чего хотят? Будем ли мы покойны, когда тело матери нашей, земли русской, на куски разрывают? Неужто дадим разбить нас поодиночке? Неужто подарим недругам Смоленск, исконную нашу вотчину?

Никогда! Никогда!

Голос Алексея Михайловича звучал твердо и уверенно. Давно не слыхал боярин подобных слов от царя. Ничего, что зной и духота стояли на дворе и проникали сквозь толстые каменные стены в палату. Повеяло вдруг свежим ветром. Легче стало дышать. Дрогнувшим от радости голосом боярин проговорил:

– Давно бы так, батюшка царь Алексей Михайлович.

– Хмельницкий начал дело святое и великое, – продолжал царь. – Будет ему в сем деле моя рука.

Бутурлин поспешно добавил:

– Истинно так, государь, земля эта искони славянская, черкасы <Украинцев в те времена часто называли черкасами.> нам братья по вере и крови, и не можем мы в беде их кинуть.

Вместо ответа царь сказал:

– Ехать Пушкину в Варшаву немедля.

Он встал. Вздохнул. В раздумьи подошел к окну. На кремлевском дворе было тихо. Только на ступенях крыльца Грановитой палаты сидели челобитчики. Нет, не отдохнуть ему сим летом. Все дела докучные. На одних бояр положись – до добра не доведут. В Преображенское не придется ехать.

Сейчас надо было еще итти в Тайный приказ, и там дел превеликое множество.

– Пушкину перед отъездом быть у меня, – сказал царь и, протянув Бутурлину руку для целования, ушел, окруженный рындами.

***

На следующий день Пушкин беседовал с царем. Перед этим он долго и подробно говорил с Бутурлиным.

А через две недели Григорий Пушкин, Иван Проскаков, Демьян Валов, со своими слугами, на шести повозках и в двух каретах, в сопровождении стрелецкой сотни, подъезжали к Варшаве. Земля, по которой ехали московские послы, поразила их своим убожеством. Пищи для людей и корма лошадям нельзя было добыть ни за какие деньги. Наоборот, в каждом селе и городе мещане и селяне окружали посольский обоз и все допытывались: не везут ли московские люди чего-нибудь на продажу? Чем больше видел боярин Пушкин убожества и нищеты, тем сильнее закипало в нем раздражение: насупив косматые брови, поглядывал исподлобья на нищий край, на опустошенные села, на незасеянные нивы. Он крепко помнил наставления Бутурлина: "Ищи повода вызвать спор.

Угрожай им, но до самого разрыва не доводи". После того, что увидел Пушкин по дороге, он знал, как будет говорить в Варшаве.

Посылая Пушкина, царь имел в виду крутой и несдержанный нрав боярина.

Именно такой посол, как никогда, подходил сейчас для Варшавы. Царь знал, что надменные и кичливые сенаторы не потерпят такого обхождения и первые нарушат договор о вечном мире.

...Григория Пушкина с посольством встречали перед Варшавой. Король выслал навстречу послам свои кареты. Боярин Пушкин с сомнением поглядывал на кареты и качал головой. Не может быть, что они королевские, какое тому доказательство? Сенатор Тышкевич в изумлении разводил руками. Он впервые видел такого посла. За свою жизнь ему приходилось беседовать со многими послами, встречать и провожать их, но чтобы посол сразу начал спор из-за кареты, не справившись, как приличествовало, о здоровье короля, – этого уже никак не мог предвидеть пан Тышкевич. Пересесть в королевскую карету Григорий Пушкин отказался. Даже когда Тышкевич показал ему золотую королевскую корону на дверцах, Пушкин, словно еще не веря, колебался.

Здороваясь с сенаторами, Пушкин руки никому не подал. На все учтивые замечания пана Тышкевича, что, мол, такое поведение непристойно послу и оскорбляет достоинство сенаторов – слуг короля, Пушкин раздраженно закричал:

– Лжешь!

– За такие непристойные слова у нас бьют! – вскипел Тышкевич. – Не будь ты, боярин, царским послом, мы бы...

Боярин Пушкин не дал ему закончить:

– И у нас, пан, бьют таких дураков, как ты, которые не умеют чтить великих послов.