Переходники и другие тревожные истории (ЛП)

Дженис задыхалась. Она и Ларри занимались любовью, приближаясь к кульминации. Она выкрикивала имя Ларри. Греки просто стояли там, безмолвные, безучастные, их внимание целиком и полностью поглощала сцена перед ними. Ларри тоже оставался безмолвным, устрашённым, пресыщенным.

Внезапно свистящий звук раздался снова, очень громкий, очень близкий. Дженис закричала. Ларри поднял взгляд, вытаращился. Он прикрыл глаза рукой, когда что-то, яростно блеснувшее, словно тысячи магниевых вспышек, сверкнувших одновременно, грянуло через деревья. На миг Блейк подумал, что увидел пылающую золотую птицу из сна. Затем, не более, чем секундным проблеском, скорее выжженным остаточным изображением, чем прямым видом, там встала колоссальная фигура, подобная человеку с крыльями и развевающимися волосами, в ауре вращающегося вокруг него пламени. Огонь утратил форму; крылатый человек исчез; столб пламени был слишком ярок, чтобы смотреть на него. Блейк загородил глаза, но всё равно чувствовал неодолимое желание взглянуть, пусть даже его ослепит и он едва сможет различить, как Дженис и Ларри, будто насекомые, попавшиеся в колонну сверкающего света, корчатся, их тела чернеют, с каждой секундой всё больше ссыхаясь. Потом он действительно ничего больше не увидел. Он закрыл глаза обеими руками и рухнул на землю.

Он не лишился чувств. Возвращаться в сознание не имело смысла. Это больше походило на то, как если бы отрезок времени в его жизни был исправлен. После этого пробела он осознал, что роща темна и тиха, кроме редких криков ночной птицы.

Он неуклюже поднялся на ноги. Греки исчезли. Ларри и Дженис тоже пропали. Не осталось никаких признаков горения — ни пепла, ни запаха дыма.

Блейк обдумал возможность того, что сошёл с ума. Эта мысль была необычайно утешительной; играючи очищала ум, объясняя всё.

Недалеко от того места, где он в последний раз видел Ларри, минойская виноградная давилка, которой они пользовались, как столиком для пикника, заблестела, когда её случайно коснулся лунный свет. Блейк пошатнулся и сел. По крайней мере, громадный камень был реальным и твёрдым. Это тоже утешало.

Он глянул на землю. Что-то привлекло его внимание. Наклонясь, он поднял тот предмет, затем внезапно отбросил его, будто притронулся к гадюке.

Это было человеческая бедренная кость, холодная, как лёд, с гладкой структурой полированной слоновой кости. Блейк уже встречал похожее раньше, в своей траншее. Но эта кость, как он понимал, была не оттуда. Эта была слишком большой, слишком очевидно принадлежащей взрослому, слишком свежей.

Эта кость была тут, чтобы дразнить его полной своей доступностью. Кость и тело, которому она принадлежала.

И эта кость не сгорела. Почему-то этого он и ожидал.

Снова неувязка. Его разум просто временно помутился.

Когда он пришёл в себя, то вернулся в палатку, хватая ртом воздух, трясясь всем телом и пытаясь сдержать слёзы. Где-то он читал, что, когда получаешь ужасную рану — например, когда солдат схлопотал пулю — бывает отсрочка, некий оглушающий шок, прежде чем всё это станет реальным и начнётся боль. По мнению Блейка, сейчас подобная отсрочка уже заканчивалась.

Он пошарил вокруг надувного матраса и нашёл древнюю свистульку. Он знал, что ему следует сделать любой ценой, прежде чем боль его одолеет. Из смерти вызывается жизнь. Теперь он понимал всё: начало культа бессмертия, жрец с мозаики, приносящий жертву своему богу, завистливые и напуганные соседи, уничтожившие Ломмос, прежде, чем влияние нового божества смогло распространиться…

Из смерти вызывается жизнь. Блейк содрогнулся. Потом открыл пластиковую бутыль и налил воды в свистульку, пролив большую часть на матрас и пол палатки.

Он выполз наружу, осторожно держа свистульку, затем, в темноте, поднялся. Луна уже зашла. Яркий Млечный путь тянулся от горизонта до горизонта по безупречно чистым, тёмным небесам. Звёзды смотрелись сверкающими и немигающими точками.

Блейк подумал о Дженис. Он не мог заставить себя произнести её имя вслух. Блейк думал о ней, будто она давно ушла в прошлое, будто умерла, будто он носил по ней траур.

Он поднёс свистульку к губам и выдул высокую переливчатую ноту, затем больше минуты прислушивался к исчезающему эху, представляя звук живым существом, мчащимся по острову вдаль от него.

Потом последовала лишь тишина, более глубокая, чем любая другая, помнившаяся ему, словно небо стало темнее, а звёзды ярче, чем он когда-либо видел. Он уподобился родившемуся в изначальном, пустом мире, впервые узнающему каждую мелочь.