Переходный период: цели изучения, теория и практика

В-седьмых, вопрос о том, в какой степени мы все еще советские люди, остается по-прежнему актуальным и требует специального исследования. Остановлюсь лишь на уже произошедших переменах. Старшее поколение россиян все еще опирается на советские нормы общежития, тогда как молодое поколение (посредством медиа) уже включено в новый информационный мир с его собственными нормами. Возникает разрыв в ориентациях: старшие продолжают следовать одним нормам и правилам, молодые – другим; старшие предпочитают стабильность – молодые подвижность; первые привязаны к «отеческим гробам», – молодые не имеют такой точки отсчета, предпочитая следовать нормам, продуцируемым ad hoc сетевыми сообществами, и т. д.

В-восьмых, сегодня организации и институты нашего общества ориентированы на исполнение президентских указов и национальных проектов. С точки зрения ближайшей перспективы нашего общества этого достаточно. Но для «окончательного» перехода от социализма к капитализму, причем к капитализму информационной эпохи нужно гораздо большее, а именно – модель нашего будущего. Или по крайней мере дискуссия по возможным траекториям перехода от НТР-3 к НТР-4. Дискуссия, подобная той, которая была в Советском Союзе на рубеже 1920–1930-х гг. о социалистическом городе [см., например: Хазанова, 1980; Kopp, 1967]. Причем нужна не «окончательная» модель нашего будущего, а вероятностная, то есть некоторый набор возможных сценариев развития российского общества в контексте глобальных перемен.

3.2. Западная социология о «переходном периоде»: У. Бек и Э. Гидденс

Западные социологи согласны с российскими коллегами в том, что теория должна быть связана с практикой, изучать ее, обобщать и делать выводы на ближайшее и более отдаленное будущее. Мы в целом сходимся в том, что за долгие годы сидения на «нефтяной игле» власть и рядовые граждане привыкают к тому, что надо просто работать, а все необходимое можно будет купить за средства от импорта нефтепродуктов. То есть их и наш «нефтяной» капитализм, так или иначе, ориентирует основную массу населения на «делание денег».

Сегодня, когда назрела необходимость перехода к новому способу общественного производства и социального воспроизводства, эта ситуация оказалась серьезным препятствием, потому что более чем за два поколения население России утеряло важнейшую черту своей культуры: умение жить в сложных и меняющихся обстоятельствах. А именно это умение нам сегодня необходимо для переходного периода. Замечу, что в течение многовековой истории русского народа далеко не все измерялось рублем или долларом.

Кроме того, все разнообразие природных и культурных ландшафтов и ситуаций в конечном счете оказалось сведенным к деньгам, за которые можно получить любые блага от доступа в культурную элиту общества и до покупки доходных мест в экономической или административной системе. Личные контакты или сократились до минимума, или приобрели сугубо деловой характер. «Общения индивидов как индивидов», о котором мечтал К. Маркс, так и не случилось. Напротив, «общение человек – компьютер» приобрело главенствующее значение. Наконец, мы как-то не заметили, что контакты информационных систем стали вытеснять собственно социальные контакты в их различных формах. К. Шваб нам доходчиво объяснил, что в «информационном обществе» нас не ждет ничего хорошего [Schwab, 2016]. То есть проблема переходного общества не в том, что развиваются информационные технологии, а в том, что они становятся новым инструментом эксплуатации природы, человека человеком и геополитического доминирования глобальных игроков.

Социология англо-саксонского мира скорее фиксирует ситуацию перехода от модерна к постмодерну, нежели ищет способы ее оптимизации. Понимание переходного периода как транзита от модерна к постмодерну само по себе ничего не объясняет, поскольку большинство западных авторов рассматривают и определяют этот процесс в рамках привычной для них парадигмы «развитый западный мир – остальной мир». Вместе с тем лидеры западной социологии осознают всю сложность перехода от модерна к постмодерну.

Введенное У. Беком понятие «рефлексивной модернизации» (reflexive modernity) акцентирует внимание исследователей переходного периода на существующем в теоретической социологии смешении или отождествлении двух ключевых в данном случае понятий. А именно, между «рефлексией», то есть знанием и пониманием характера деятельности интересующего нас процесса, и «рефлективностью» (reflexivity), под которой Бек понимает процессы трансформации или саморазрушения «индустриальной модернизации», то есть той, которая сложилась в ходе Индустриальной революции и вызванных ею процессов модернизации.