Я забрался на тележку и сел рядом со стариком. Лицо у него было иссохшее и такое древнее, что он напоминал одну из тех черепах, про которых говорят, что они живут по семь тысяч лет. Голову, по большей части лысую, украшали длинные пряди побелевших волос. Длинная седая борода доходила до самого пупка. Даже местные туземцы и те одевались пристойнее: вытертые штаны порвались на колене, рубаха была без рукавов. На голом плече я приметил старую сине-зеленую татуировку: широко раскрытый глаз, который явственно выцвел за долгие годы. Выглядел старик дико, но буквально источал доброту и благорасположение. Никогда не забуду блеска его глаз. Он сказал, что зовут его Робле. Сказал, что родился в Марселе. Я спросил про его возраст, он ответил, что какой нынче год, он не знает, но помнит, что родился в тысяча семьсот шестьдесят втором. Захотел узнать, какой год на дворе. Я ответил: тысяча восемьсот сорок первый, то есть ему сейчас семьдесят девять лет. Старик недоверчиво покачал головой. «Выходит, полвека», — проронил он, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне.
По счастью, Шарль слишком увлекся своим рассказом и не заметил изумления, которое наверняка отразилось у меня на лице при этом откровении, несмотря на мою отточенную способность скрывать свои чувства. Я промолчала, однако оставшуюся часть его истории слушала с таким вниманием, с каким еще не слушала никого и ничего.