Переходы

Через несколько месяцев Матильда родила сына. Назвала его Люсьен. Я выждала несколько месяцев, прежде чем снова заговорить о возвращении. «Люсьен слишком мал для такого путешествия», — отвечала Матильда. На разговор о переходе мне не удавалось ее навести вовсе. Она была слишком практична, чтобы обдумывать такую возможность, несмотря на все попытки ее переубедить. Со временем она пришла к тому, что мои истории — плод помешательства, как оно было и с Шарлем. Я дала ей прочитать повесть, которую Шарль написал перед переходом и озаглавил «Воспитание чудовища», но читала она плохо, а всем моим попыткам почитать ей вслух противилась. Как и Шарль до нее, она решительно отвергала мои предложения совершить переход туда и обратно — в доказательство того, что я говорю правду. Для нее все это было чародейством, черной магией, дьявольщиной. Насильно человека смотреть себе в глаза не заставишь — я достаточно потратила времени на то, чтобы в этом убедиться. Глазное яблоко — штука скользкая. Его двумя пальцами не удержишь. Вскоре само упоминание этого предмета уже вызывало у нее насмешливое презрение, поэтому я стала избегать подобных разговоров. Решила проявить терпение. Ее лицо, как и моя вуаль, было непроницаемым заслоном, за которым она вела жизнь, тщательно от меня скрытую.

Что до Шарля, он после перехода так и не оправился. Врачи диагностировали приступ невралгии, вызванный прогрессирующим сифилисом, я же знала, что причина в переходе. Порою вселение новой души оказывается для тела слишком сильным потрясением, особенно если оно ослаблено возрастом и болезнью. Мать вывезла его обратно в Париж, поместила в клинику. Там он провел свои последние дни, сидя в просторном кресле, — кожа бледная, глаза искательно смотрят в одну точку. Он не мог ни ходить, ни даже сидеть за письменным столом, пребывал в дурном расположении духа, иногда впадал в ярость. При переходе он по неведомой причине лишился дара речи. Весь его словарный запас свелся к одному-единственному слову, которое он повторял снова и снова: «Сгeпоm! Сгeпоm!» Сколько он сам ни старался, сколько врачебных консилиумов вокруг него ни собирали, дальше его самовыражение не шло. Сгeпоm. Он произносил это то как стон, то как призыв, вскрикивал то с гневом, то с радостью, выражая тем самым все свои потребности и мысли.

В таком состоянии он протянул более года, постепенно угасая, в конце лишь один его глаз оставался приоткрытым, голова же тяжко свисала к плечу. В этом глазу меркнущим лучом несла свою вахту память. Последние его дни летом тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года были очень тяжелы, а похоронили его в фамильном склепе на Монпарнасском кладбище рядом с отчимом; много лет спустя туда же положили и его мать.

Дожидаясь, когда Матильда сочтет, что Люсьен дорос до путешествия, я продолжала заниматься Бодлеровским обществом (посмертная слава стихов Шарля все росла) и готовилась к грядущему путешествию в южные моря. Я стала первой женщиной, вступившей в Географическое общество на бульваре Сен-Жермен. В его небольшом читальном зале я проглатывала все книги и журнальные статьи, посвященные Оаити и соседним островам. Я штудировала описания островитян, их обычаев, рассматривала иллюстрации, размышляла над отчетами миссионеров и рассуждениями газетчиков.

Так мы и жили двумя параллельными жизнями, я и Матильда, вместе, но поврозь, отличаясь одинаковым упорством. Она с полной самоотдачей растила Люсьена, я с той же самоотдачей планировала наше неизбежное возвращение. Каждый раз, когда я заводила речь о поездке, Матильда уклонялась от обсуждения. Люсьен еще слишком маленький, говорила она, нужно подождать как минимум, пока он научится ходить, потом говорить, потом читать. Я же тем временем выстроила в своем воображении целую экспедицию, с зафрахтованным судном, экипажем и запасом провианта на несколько лет.

Люсьен стал соединявшим нас мостиком. Я, оставаясь на почтительном расстоянии, следила за тем, чтобы он ни в чем не нуждался. Он с младенчества считал, что у него две мамы. К Матильде он, естественно, обращался maman, меня же почему-то повадился звать mere. Поначалу мы сошлись на том, что для ребенка это обычная путаница. Матильда каждый раз его поправляла: я ему тетя, не мама. Но в этом вопросе мальчик не позволял себя поправлять, даже когда Матильда его бранила. Стоило Матильде выйти в другую комнату, он подходил ко мне, просил взять его на ручки и завершал просьбу волшебным словом mere, перед которым я никогда не могла устоять, устраивала его у себя на коленях, а он посасывал пальчик.