Переходы

Летом тысяча восемьсот семидесятого года — Люсьен был еще трехлеткой — пруссаки, которые вознамерились превратить древнюю Священную Римскую империю в современную германскую нацию, спровоцировали французского императора, второго Наполеона, который называл себя Третьим, на объявление войны. Император потерпел поражение, империя капитулировала, и была провозглашена новая — Третья — республика. Пруссаки продолжали продвигаться к Парижу, и зимой тысяча восемьсот семидесятого года, самой холодной на всей памяти, город был осажден. Никогда я не видела такой нужды. По дороге в Географическое общество и обратно мне приходилось огибать едва живые тела, дрожавшие в сточной канаве, или наблюдать за изголодавшимися ребятишками, которые бегали за крысами, чтобы отнести их домой и съесть. Мы с Матильдой открыли отель «Пимодан» для всех, кто нуждался в убежище: сперва превратили его в импровизированную столовую, а потом — в лечебницу, ясли и школу.

Наконец правительство решило капитулировать. Парижане отказались подчиниться пруссакам и восстали, осада превратилась в Коммуну. По ходу всей этой смуты двери наши оставались открытыми. Импровизированная столовая, лечебница, школа и ясли служили теперь раненым коммунарам и членам их семей. В конце весны, когда зацвели вишни, солдаты Третьей республики, сражавшиеся теперь не столько с пруссаками, сколько с коммунарами, наконец-то преодолели городские стены. В течение следующей недели величайшие парижские памятники были охвачены пламенем, а стены города покраснели от крови повстанцев. Десятки тысяч коммунаров были расстреляны на месте, десятки тысяч отправлены в тюрьмы. Среди них оказалась и я.

Меня, как и многих, приговорили к двадцати годам каторги и изгнания в Новой Каледонии; управлять своими делами я поручила Матильде. В изгнание я отправилась, полагая, что больше не увижу ни ее, ни Люсьена, ни Оаити, ни Парижа. Высылка в колонию в Новой Каледонии обернулась годами нужды и жестокого обращения. Но ждали меня и нежданные награды. Женщины-заключенные, владевшие грамотой, стали учительницами, начали обучать детей-туземцев чтению, письму и счету. Чтобы забыть о страданиях, я с головой ушла в работу.

Через три года в изгнании мы получили разрешение перевезти к себе в Новую Каледонию семьи. Я отправила Матильде письмо с приглашением ко мне присоединиться. Отсюда, писала я, можно доплыть до Оаити, вместо того чтобы возвращаться во Францию. Ответ ее пришел через несколько месяцев. Она решила отклонить мое приглашение, а взамен предлагала остаться в Париже и вести в мое отсутствие мои дела. Толком читать и писать она так и не выучилась, тем не менее все эти годы с неизменной сноровкой управляла моим состоянием. Впоследствии я узнала, что письма она диктовала Люсьену.

После десяти лет изгнания бывшим коммунарам была дарована амнистия. Я получила право вернуться во Францию. Но слишком близко я была к Оаити, чтобы упустить такую возможность, а потому вновь написала к Матильде, убеждая ее ко мне присоединиться. Она снова ответила отказом. В результате я одна отправилась в путь из Нумеи, сперва в Сидней, потом в Окленд, а там наконец села на судно до конечной точки.

Проведя, по велению короля, неделю в добровольном заключении, я поняла, что не могу больше находиться в стенах отеля «Шиповник». Утром следующего воскресенья, третьего апреля тысяча восемьсот восемьдесят первого года, я наконец-то набралась храбрости нарушить королевский приказ. Зная, что до миссии от поселения можно дойти пешком, я решила для себя, что схожу туда. Из «Шиповника» вышла в час, когда, как я знала, все были в церкви, воспользовалась черным ходом отеля. Вскоре я уже шагала по неухоженным полям, где тут и там росли кокосовые и хлебные пальмы, бродили козы, свиньи, порой — коровы. Я добралась до приземистого кирпичного здания, которое явно было тюрьмой. Окон в нем было мало, изнутри долетали горестные стенания. После этого мне встретилась деревянная церквушка — из нее доносился голос священника, а ответный распев паствы звучал так мелодично и умилительно, что я остановилась послушать и не сдержала слез.

Вскоре я миновала ворота миссии, огляделась. Построена она была в точности там, где раньше находилось кладбище — столетие назад здесь хоронили наших мудрецов. В те времена я ступала на эту священную землю считаные разы, и то только по приглашению Фету, для проведения какого-нибудь обряда. Самые священные и тайные ритуалы проходили именно здесь, под покровом густого леса. Там, где раньше росли деревья, теперь стояли в четыре ряда двухкомнатные хижины с незастекленными окнами. В центре деревни, где я не увидела ни души, кроме разве что нескольких собак, сидевших в тени, находилась рощица из высоких хлебных деревьев, росших вокруг колокольни.