Переходы

Всем известно, что цветение юности недолговечно, но на некоторых лицах красота задерживается дольше, чем на других. Всего десять лет пролетело после перехода, а я уже перестал быть романтическим героем-щеголем, которого изображал в молодые годы. В протекшее время я мало чем занимался, кроме как предавался тем удовольствиям, какие способна доставить праздному человеку жизнь на плантации: чревоугодию, пьянству и понуканию слугами. В результате я раздобрел. На голове появились неопрятные проплешины. Кожа пошла пятнами от злоупотребления джином. Зубы один за другом сгнивали, их вытаскивали и заменяли золотыми. Кроме того, я страдал от подагры и с трудом вставал со стула. Гортензия все дни проводила на своем плетеном стуле на колесиках и постоянно пеклась о моем здоровье, я же отмахивался от ее забот. Между приемами пищи мне нравилось поглощать щедрые порции рома с мятой и лимонадом, сидя на веранде среди солнечных пятен, следя за суетой плантационных будней и с головой уйдя в отравляющие душу мысли, пока не наступал час очередного приема пищи.

Шли годы, и мысли мои все чаще обращались к одному предмету: следующему переходу. Закон мною нарушен дважды, и во втором случае пройдена точка невозврата. Такой грех не искупишь, однако мир-то не разрушился. Более того, даже не утратил цельности. Так что, если не считать отсутствия подходящего тела, ничто не мешало мне совершить очередной переход. Вопрос этот стоял передо мной неотступно, и даже в мирные часы отдыха на веранде толкал к тому, чтобы наблюдать, высматривать и планировать побег из узилища. Одно мне было ясно: следующий переход я не стану, в отличие от предыдущего, совершать второпях. Нужно подыскать подходящее тело и подходящий способ.

Когда девочка эта впервые попалась мне на глаза — она рядом с матерью, посудомойкой по имени Берта, шла через двор, — было ей всего-то лет двенадцать-тринадцать. Я тогда сидел в обычной позе, потягивая ром с мятой, лимонадом и льдом. Для меня сразу стало ясно: это девочка отличается необычайной сдержанностью, томной грацией, невозмутимостью и скромностью. Она была настолько самодостаточна, что, казалось, обитает в мыльном пузыре, который в любой момент может лопнуть. Но не лопнет. Ее будто бы окружало некое волшебство.

Раньше ее тут не было, пришлось наводить справки. Выяснилось, что зовут ее Жанной. До того ее на несколько лет сдали в аренду на соседнюю плантацию. Кожа у нее была светлее, чем у работников в поле, считалось, что отец ее Дезире, — ходили слухи, что Берта была его фавориткой. Полукровок не отправляли в поля, они работали в доме.

После того первого раза она стала попадаться на глаза мне довольно часто. Притом что сама она никогда не обращала на меня внимания, меня к ней будто приковало. Я следил за каждым ее движением. Она казалась одновременно и близкой, и далекой, будто знала все, что только можно знать, но была совершенно к этому равнодушна.

Гортензия быстро распознала мой интерес к Жанне и невзлюбила ее. Несмотря на мою отталкивающую внешность, Гортензия по-прежнему пылала ко мне любовью — возможно, потому, что любовь эта так и не нашла удовлетворения. Она попросила отца убрать девчонку из дома, но Дезире в кои-то веки отказался потакать ее прихоти. Даже встал на мою защиту, назвав мое поведение доказательством того, что я настоящий полнокровный француз, и его это доказательство обрадовало, поскольку он всегда сомневался в моих мужских свойствах. Я, разумеется, все отрицал. На деле, у Гортензии были все основания ревновать, вот только она неверно истолковала суть моего желания. Бронзоватый оттенок девичьей кожи, сдержанность Жанны, ее юность, — когда я на нее смотрел, меня не одолевала похоть, поскольку мое огрузневшее тело давно уже не способно было к порывам страсти. То было узнавание. Она напоминала мне саму себя, ту девочку, которой я была много жизней назад.

Восемь месяцев в году ужин на плантации Дезире — а это всегда была торжественная трапеза — подавали на веранде. Мишо, рéге et fille, чванились своим французским наследием, так что ужин неизменно сервировали в континентальном духе, одно блюдо за другим, а не все сразу, на лиможском фарфоре, с бордоскими винами в хрустальных бокалах. В эти часы, сидя во главе длинного стола напротив Гортензии, а Жанна и другие служанки дожидались поблизости, Дезире Мишо делался неостановим. Он остро нуждался в слушателях, и мы всегда были готовы услужить — Гортензия и я, равно как и надсмотрщик Шампи, а зачастую и несколько приглашенных гостей: семьи владельцев соседних плантаций, наезжавшие на день-другой, или визитеры с низовий реки, гостившие по несколько дней или недель.