Переходы

Выпив бокал вина, Дезире неизменно пускался в пространные рассуждения на одну из своих излюбленных тем, причем никакие возражения не допускались. Он мнил себя философом-любителем, особенно в том, что касалось расовых вопросов: негры, их ущербность, благо, которым для них является служение белым. Про рабов с неразбавленной кровью Дезире сказать было нечего: чистокровному негру воздаяние от людей не светит по причине греха Хама, однако у него остается надежда на Божественное воздаяние, даровать которое волен не человек, а Бог в своем милосердии. Но распространяется ли то же проклятие на полукровок? Он вынужден признать, что в Луизиане достаточно полукровок, которые на свободе процветают, что указывает на то, что они не обделены положительными свойствами и способны, при благоприятных обстоятельствах, приблизиться к состоянию белого человека. Достойны ли полукровки воздаяния? На эту тему он мог рассуждать вечер за вечером, часто приводя в пример присутствовавших полукровок, в том числе и Жанну — всех их приучили проявлять полное равнодушие к разговорам, которые ведут между собой их хозяева. Тирады его неизменно завершались одним и тем же выводом: негру куда легче влачить его животное существование, чем бремя забот жизни белого.

Дезире неизменно повторялся, так что с годами я научился следить за его речью, почти на нее не отвлекаясь, — в это время я мог насладиться беспримесным одиночеством. Если Дезире пьянел, то и вообще лучше было полностью сосредоточить свое внимание на тарелке. А поскольку содержимое тарелки давно стало главной моей отрадой, я охотно подчинялся этому правилу. Расовые теории Дезире я решился оспорить лишь раз и тут же об этом пожалел. В моих словах он усмотрел вызов своему несокрушимому авторитету. Отповедь его оказалась настолько яростной, что прервал он ее, лишь когда Гортензия ударилась в слезы. Эпизод был крайне неприятный, и я дал себе слово больше такого не допускать. Однако в мозгу у меня проклюнулось зерно неповиновения, и Дезире каждый вечер орошал его своими монологами.

Во мне же продолжалась собственная моя, куда более прискорбная метаморфоза: зрелище я собой являл все более и более отвратительное. Мне с трудом удавалось встать на ноги, чтобы посмотреть на собственное отражение в зеркале, а зеркал в доме было полно. Я был ненасытным сладкоежкой, а сахарная плантация не место для сладкоежки. Тело мое под влиянием фатального сочетания обжорства и праздности все разбухало, зубы гнили. Зубная боль то и дело вынуждала предпринимать мучительное путешествие вниз по реке к дантисту в Новом Орлеане, после слезного прощания с Гортензией целая процессия слуг отряжалась для того, чтобы перемещать мое разбухшее тело через препоны и препятствия внешнего мира. В конце концов, дабы положить конец терзаниям, мне удалили все оставшиеся зубы. Когда меня вывезли из кабинета дантиста, стоимость моих челюстей равнялась стоимости нескольких рабов.

Годы шли, и у меня на глазах совершалась иная метаморфоза: девочки в молодую женщину, державшуюся с гордостью и достоинством. Ее сходство с прежним моим обликом все возрастало. Жанна превращалась в моего двойника, мое подобие, мою сестру. Она, разумеется, не обращала на меня ни малейшего внимания за пределами того, чего требовало исполнение ее обязанностей. И вот у меня сформировалась мысль совершить переход в тело этой молодой рабыни, которая каждый день прислуживала мне за столом. Если уж решаться на очередной переход, нужно избежать ошибки, допущенной при предыдущем. Ведь в итоге пришлось лечь в дрейф на этой луизианской плантации, но мечты мои то и дело устремлялись к тому, чтобы начать все заново, как в нравственном, так и в физическом смысле. Жанна стала символом взыскуемого мною обновления. Но поскольку жить в рабстве мне не хотелось, нужно было еще до перехода даровать ей свободу. Освободить раба — задача не из простых. Можно было либо выкупить ее и дать вольную, либо организовать ее побег, что сопровождалось риском поимки и наказания. В темнице в подполе того самого дома, где мы каждый вечер собирались, чтобы наесться до отвала, сидели непокорные рабы, терпевшие несказанные муки. Нужно было избежать подобной участи. Однако собственных денег у меня не имелось, выкупить девушку я не мог, да если бы и выкупил, проблем стало бы не меньше, а больше. Дело в том, что, когда Жанна находилась поблизости, взгляд Гортензии то и дело обращался в мою сторону, и она явно терзалась тем, какое внимание я оказываю девушке; от меня Гортензия никогда не видела ничего, кроме учтивости. Перехватив мой тоскливый взгляд, обращенный на Жанну, она впадала в неуемную ярость и в слезах молила отца куда-нибудь девушку отослать. Дезире отвечал, что отослать ее некуда, разве что на невольничий рынок. «Так отошлите на невольничий рынок, папа», — упрашивала она, понимая, что просит его услать из дому собственную дочь, ее сестру.