Перехваченные письма

Р… моя, мое знакомство с , ко всему прочему, освобождает от привычки к праздно-созерцательной жизни. Хорошо в каждый день успеть: 1) нормально и без отвращения исполнить очередную служебную работу, как бы скромна она ни была; 3) написать три содержательные письма в разные города (связь с Планетой); 3) написать 2–3 страницы в записную книжку для очередного «Фауста»; 4) общаться с двадцатью людьми в трех разных коллективах.

Я начинаю понимать, что такое «человек из подполья». Я видал такого в Лицее. Егорьева так затравили, что он стрелял в себя и остался кривым. Я не встал на его защиту (боялся, что «гармоничные» от меня отшатнутся: «И ты с ним, и ты, значит, неврастеник!»), хотя и не принимал активного участия в травле, изредка слабо, снисходительно протестовал, что было, вероятно, еще обиднее для него, чем травля ничего не соображавших, ржущих от молодости кобелей. У Егорьева не было никого (тебя). Он жаждал объятий, братства. Он углублялся в книги, но книги без «братства» не все дают. Это ужасно трагично, почти безвыходно: толпа и такой человек. Я хочу написать об этом роман.

Насчет выздоровления: нужно ждать повторных кризисов после первых открытых визитов — особенно если не будет службы. Хочу поговорить о службе для Бориса у Бр… бр…

Сегодня, под пастернаковскими дождями, ездил в город. Силуэт (те же инициалы, что у Дон-Кихота) мелькал на углах, заходил в магазины, выходил из подворотен.

Сейчас кончаю службу и пойду к «однополчанам». С удовольствием думаю о том, как Мишка будет важно сидеть и прислушиваться к воспоминаниям героев (впрочем, к их чести, можно сказать, что этого почти не бывает, но ощущается подсознательно — в особых словах, оборотах речи, в особом тоне).

Волосы, седые.

До вечера.

Очень важно: сможем ли мы сидеть рядом на Ремизове?

* * *