Перехваченные письма

— Наш друг Диди, как ты сам заметил, невероятный хам, и в свое время мы его расстреляем, — говорит Андрей. — Но пока он нужен и приходится его терпеть. A part ca[25], здесь очень интересно, ты не находишь? Ведь ты уже не хочешь ехать к Трубецкому?

Трубецкой был нашим военным агентом в Риме, и когда офицеры нашего круга начинали хандрить, они мечтали «уехать к Трубецкому», то есть устроить себе через высшие штабы командировку в Италию. Месяц назад я не без этой мысли пробирался через Киев в Добровольческую Армию. Андрей, напротив, чувствовал себя отлично в этой обстановке и никуда уезжать не собирался. Когда мы оставались с ним вдвоем, он, как в гимназические годы, посвящал меня в свои грандиозные планы. В эти месяцы он носился с мыслью об организации колоссальных армий и о походе на Европу. По его предположениям, которые, конечно, никто не должен был знать, кроме меня, белые и красные генералы делали общее дело — организовывали анархическую стихию русского крестьянства. В свое время обе враждебные армии должны будут соединиться, и мы двинемся на Европу уничтожать мещанские города.

Я осторожно справился у Андрея, для чего этот разгром Европы, но он отвечал туманно и неопределенно, этот вопрос, по-видимому, не приходил ему в голову. Он сказал, что художественные ценности Италии будут переправляться в Москву.

* * *

То, что всего интереснее было бы сейчас подробно припомнить, сами сражения, хуже сохранились в моей памяти.

Бой длился недолго, сама атака — несколько минут. Перед этим шли, шли по дорогам. Клонило ко сну. Когда артиллерия начинала громыхать среди пыли и солнечных полей, наша колонна переходила на рысь и съезжала с дороги в сторону, в траву, торопясь куда-то поскорее добраться, что-то проскочить. Становилось тревожно от грома и ожидания — скорее бы конец. Лошадям трудно скакать по мягкому полю, долго они выдержать не могут, и Диди старался не выматывать из них сил до решительного момента, довести до самого соприкосновения с противником мелкой рысью. Но вот по колонне передают, что среди нас есть один раненый. Диди как будто не обращает внимания, не ускоряет аллюра, и осы продолжают звенеть, жужжать все назойливее, и вот наконец: «В лаву, рассыпьсь» — и, не уменьшая хода, солдаты перестраиваются в одну или две линии, уже нет колонны, и где-то далеко на буграх маячат наши одинокие всадники с пиками, как татары в степи. Затем раздается: «За мной, карьером, марш-марш!» — и вот уже между нами из-под земли встают на колени незнакомые пехотинцы в оборванных шинелях, на некоторых лицах в скачке успеешь уследить выражение предсмертной тоски. Иногда мелькали краткие сцены, отчаянный взгляд, непонятный жест — выстрел из револьвера себе в рот. Или: в упор с колена в нас и тогда: «Е. твою м.», и наш его шашкой по голове, в бок. Но это бывало редко. Чаще все сразу сдавалось и, собравшись снова в кучу на окраине деревни, мы окружали группу в 15–25 обезоруженных михрюток в опорках. Бывали также бои в пешем строю, и таков был первый из виденных мною.

В тот день после полудня стало доноситься заглушенное громыхание, совсем похожее на ежедневный гром. На поле у дороги мы увидели лежащего солдата, босого, без фуражки; он показался мне мальчиком 12-ти лет, так он был мал и незначителен среди окружающих просторов. Дальше еще лежало 5 или 6 таких солдат, почти уткнулись все лицом в землю. Я рассчитывал, что здесь будет привал, во время которого смогу выкупаться (за все лето мне удалось это не более трех раз), но мы начали сразу переходить реку вброд, по одному. Когда очередь дошла до меня, моя лошадь спустилась, осторожно ступая в теплую воду, сделала несколько шагов по брюхо в воде и вдруг, прыгнув в сторону, попала в яму, где ушла под воду. На секунду моя голова оказалась тоже под водой, но лошадь тотчас вынырнула, нащупала дно и вынесла галопом на крутой противоположный берег. Там мы ждали, чтобы переправились остальные. День этот тянулся особенно долго, у меня болела голова, лихорадило, и я не чувствовал себя готовым участвовать в первом сражении. Я слыхал от Диди рассказ про одного офицера, который не был трусом, но так волновался перед боями, что заболевал и покрывался какой-то сыпью, и я боялся, что то же случится со мною.

Мы уже несколько раз останавливались, прислушиваясь к шуму сражения, который то замирал, то казался рядом за кустами. Наши дозорные и чужие, появившиеся откуда-то солдаты передавали что-то начальству впереди колонны. Наконец, было приказано спешиться. На земле меня зашатало, но я удержался и смог закурить.