Перехваченные письма. Роман-коллаж

Поплавский увлекался наркотиками и меня подбивал на то, чтобы я составила ему кампанию в этом. «Ты ничего не понимаешь! – отвечала я. – Мне не нужны возбуждающие средства, я от рождения опьянена». Сестру же мою, с которой мы тогда жили вместе, ему, однако, удалось убедить, и она чуть было не пристрастилась.

Однажды Борис купил вместе со своим приятелем-французом эту белую пудру у какого-то проходимца. Вероятно (этого никто толком не знает), порошок был смешан с чем-то, чтобы вес был побольше. Ближе к вечеру Борис с этим приятелем пришел к себе домой. Как они пришли, как нюхали порошок, никто не заметил. Спальня родителей была наверху, а внизу, рядом с комнатой Бориса была еще одна свободная комната. Поведение Бориса было странным, ему сделалось дурно. Но и на это никто не обратил внимания, кроме соседки-врача. Она вызвала карету скорой помощи, за что Борис выругал ее крепкими русскими словами и сказал, что "все это чепуха". Потом он разговаривал с матерью, просил, чтобы она позаботилась о племяннице – это было похоже на предсмертное завещание… Ночью мать спускалась к нему, чтобы отереть пот с лица, но свет не зажигала – боялась. Его вообще иногда боялись: он мог не только обругать, но и ударить. И, сделав это, так же просто и "обаятельно" становился ласковым или признавался на коленях в любви. Когда же мать ранним утром спустилась к нему, она поняла: Борис мертв.

Было ли это сознательное желание уйти из жизни? О нет! У него бывала депрессия, но он верил в силу своего таланта. Он, как всякий художник, хотел что-то доказать миру. Смерть? Я не думаю, что он ее боялся.

Дневник Дины Шрайбман

Из записей ноября – декабря 1935

Дождь, кто-то учится внизу играть на рояле. Степан заснул. Одна, тихо, наконец. Устала, устала, запуталась, ничего не знаю.

Этот несчастный ребенок идет в тяжелое время, и я не чувствую уверенности в наших двух жизнях. Все тяжело и неясно. Смерть Бориса, даже не ясно мне, горе ли это, просто прибила, придавила, все спутала. И снова утерян покой. И снова я мечусь, даже ничего не обдумываю, только мечусь, мечусь, и вовсе нет сил ждать, когда придет прояснение. И помощи от Николая нет и не будет, он даже и не замечает, что мне невыносимо плохо.

Надо ждать конца в марте, но кажется, что это гораздо ближе. Я уже подбежала к краю лестницы, чтобы спуститься по ней вслед за Борисом, и еще непонятно, что меня держит. Мой путь будет ужасен – холод, холод, холод.

Что будет со Степаном?

Могу ли я надеяться, что Николай никогда с ним не расстанется, что он будет беречь его, что он серьезно отнесется к его воспитанию? Боже мой, излечи его от легкомыслия. Дорогой мой ребенок, какова будет твоя участь? Страшно думать, что Николай его передаст Бете и забудет о нем, как о Диме. Господи, спаси и сохрани его от этого. Ребенок мой, ты никогда ничего не узнаешь обо мне. Будь чист и ясен, будь кроток и смиренен, да хранит тебя Христос. Вот ты и заплакал, иду, иду к тебе.

* * *

Наконец стих дом. Ребенок спит, никого нет. Так, собственно, должно было бы быть всегда. Несчастный Борис, пытавшийся утешить себя «раем друзей», а жизнь беспощадна, нет даже «рая с любимым мужем», ибо где Николай, и чем его коснулась моя жизнь? Я предоставлена самой себе, своим кошмарам и страхам. Нагоняющей меня смерти (она уже почти здесь, в этом доме, держит меня, и я уже хриплю и смертельно устала) и безумным, разрывающим меня печали и страху за Степана. Что ждет тебя, дорогой мой сын? Сохранит ли тебя Николай, хватит ли у него серьезности и выдержки, или все пройдет, как все его «энтузиазмы»? И отдаст он его Бете, и что будет с моим ребенком. О Господи, сердце мое разрывается от ужаса, неужели Ты допустишь такое коверканье Божественного лица в нем, тупой изуверской, принципиальной родственной любви. Господи, спаси и сохрани сына моего от всяких посягательств на воспитание твоей Божественной души. Ребенок мой, будь чист, будь кроток, будь нежен, будь собой и слушай только Бога в себе. Будь серьезен, когда вырастешь, относись сознательно и честно к самому себе – и к миру.

Люби своего отца и попытайся научить его серьезному отношению к самому себе и ко всему на свете. Я не смогла этого сделать. Освободи его от бессознательного, глубоко сидящего эгоизма, сделай мое дело. Уходя, я буду помнить о тебе, ибо только ты – оправдание моей ужасной жизни, о которой лучше не знать.

* * *