Перехваченные письма

Ты спрашиваешь, как я в новой обстановке с переменой камеры. Могу сказать, что на прогулке (а гуляют вместе целым коридором, т.е. человек около 150) преимущественно слышны разговоры на французском, английском, немецком, польском и др. языках, из этого ты можешь судить о составе заключенных в коридоре №2. Чувствую я себя очень бодро, так что обо мне в этом отношении не беспокойся, лишь бы у вас все было благополучно. Очень жаль, что тебе приходится менять службу, которая по-видимому была подходящая, на другую, неизвестную.

* * *

Сегодня ровно год, как я сижу. Со вчерашнего дня в нашей камере появился доктор среди заключенных, австрийский военнопленный, таким образом, мы и днем, и ночью обеспечены медицинской помощью. Сейчас 9 ¹/₂ часов, через полчаса лягу спать, так как я ложусь очень рано, часов в 10, встаю в 7.

Окна у нас по-прежнему открыты и днем и ночью, без этого было бы очень тяжело.

* * *

Сегодняшним днем начинается серия наших семейных праздников, которые опять приходится проводить врозь. Особенно грустно нам будет 12-го. Буду мысленно переживать много хороших годов, прожитых нами, и не теряю надежды, что и еще выпадут на нашу долю радостные дни.

Из воспоминаний Ирины Голицыной

Новости, доходившие от отца и других наших друзей из тюрьмы, были не слишком плохими. Мы могли носить им передачи с едой и папиросами, обменивались небольшими записками, что также несколько успокаивало. Некоторые из заключенных могли даже приходить домой в конце недели. Условия в московской тюрьме были, как кажется, намного лучше, чем в Петрограде.

Но затем случилось ужасное. Каплан стреляла в Ленина[22]. Он был легко ранен, а ее тут же схватили, но на этом большевики не остановились. Воцарился террор, и начались репрессии против невинных граждан, которые не имели никакого отношения к инциденту. Никто не мог понять, почему это делалось, как, впрочем, никто не мог понять и самих причин этой смертоносной революции…

Очень скоро до нас дошли сведения, что мой отец со многими другими государственными деятелями был расстрелян в ночь с 13 (26) на 14 (27) сентября 1919 года. Как обычно, когда совершались подобные зверства, ничего определенного не сообщалось. Всех держали в неведении, до нас доходили только слухи. Не стану говорить о том, через какое испытание мы прошли. Каждый день оставлял все меньше и меньше надежды, пока, наконец, нам не сказали всю правду.

Дмитрий Татищев — Вере Татищевой

Последнее письмо