Перекрестье земных путей

Этим утром, зайдя за коровник по малой нужде, Олджуна заметила, что моча ее стала черной и вязкой, точно топленая смола. Стыдясь, притоптала снегом темную, липкую лунку, а в утробе уже все стонало и переворачивалось от нестерпимой жажды, утолить которую не могли ни вода, ни молоко. Женщину точили сомнения: не она ли, взаправду, пьет кровь у коров по ночам? Ведь стоило прилечь, как цепенеющее сознание будто проваливалось куда-то, и Олджуна не помнила после, где блуждали ее несчастные души.

– Сынок, потеплее оденься, – сказала Урана снаряженному Атыну. – Еду тебе сейчас приготовлю.

– Дай я соберу, – метнулась Олджуна и с грохотом опрокинула лавку. Сжалась в грянувшей следом тишине, стрельнула в мужа испуганными глазами. Он глянул на баджу пристально и чудно́ – не с обычным гневом, а словно бы изучающе.

Голова женщины загудела, как жарко натопленный очаг. Пузырь тотчас заворочался внутри, глаза заслезились, и переносица вспучилась. Олджуна высморкалась на пол.

– Что-то ты неряшлива стала, – процедил Тимир, брезгливо отодвигаясь. – Да, вот что, разберись-ка со звериными шкурами. Ты вроде хотела смазать мездру рыбьими кишками? Который день тухнут. Не мешкай, а то в доме смердит.

Атын сдержанно попрощался. За ним вышел и Тимир. Урана, вздыхая, перемыла посуду и поставила ее кверху донцами. Когда старшая легла, Олджуна тихонько перевернула горшки и мисы – опрокинутая посуда почему-то внушала ей страх. Подошла к углу, где лежали скатанные рулонами оленьи шкуры. Сыроватый душок сохнущей кожи, против обыкновения, показался привлекательным. Еще заманчивее несло из неплотно затворенного туеса с рыбьими потрохами.

Открыв крышку, женщина замерла. Перебродившая смесь всплыла шипучей шапкой, пузырилась и обдавала лицо жуткой вонью. Олджуна отлично сознавала, что прокисшие отходы не могут пахнуть хорошо и тем более вкусно. Но это было именно так. Ноздри раздулись, рот наполнился слюной. Сил не доставало сопротивляться неудержимой прихоти испробовать потроха на вкус, убедиться, впрямь ли они столь смачны и лакомы, какими мнятся. Присев спиной к юрте, Олджуна поспешно набрала полную пригоршню. Едкая слизь оказалась столь невероятно жгучей, что из глаз выбило слезы, а гортань ободрало при первом же глотке. Стенки горла, не привычные к подобной пище, судорожно сократились, выталкивая желчную жидкость обратно, однако пузырь в животе радостно заурчал и заквохтал. Олджуна зажмурилась и проглотила содержимое туеса в мгновение ока. Наконец-то насытилось, ублажилось ее раздвоенное нутро.

Густо рыгнув, она подумала: «Кто бы ты ни был, я тебя накормила» – и выкинула на улицу так и не развернутые шкуры. Облизывая липкие пальцы, заметила, что язык обо что-то колется. Поднесла руки к свету: в середках ладоней и на подушечках пальцев, словно щетинка весенней травы, пробивались короткие, жесткие волоски. Женщина ожесточенно расчесала ногтями свербящие ладони. Лоб вспотел от усердия, но с лица сползла видимость каких бы то ни было чувств. Вместо лица проявился пустой овальный пузырь. Раздражение от несносного зуда отражалось на нем лишь мелкой студенистой дрожью.

Схватив кривой нож для снятия мездры, существо летучими движениями выправило лезвие на оттянутом поясном ремне. Проверило острие, проведя им по скрученному в трубочку языку, и слизнуло брызнувшую на подбородок кровь.

Когда Олджуна брила волосы на ладонях, ее лицо вернулось. На нем сияла хитрая лисья улыбка.

* * *

Прошло две двадцатки дней после смерти Эдэринки. На поминках изнемогшая в плаче Айана уснула на плече подружки только под утро. Илинэ просили остаться, но, отговорившись неотложными делами, девушка побрела домой.

Все эти дни были полны бесконечных угрызений. «Жизнь моя началась с гибели, – думала она печально. – Вначале, рожая меня, умерла родная матушка, ни имени, ни даже племени-рода которой не знаю. Нынче духи подали знак, а я не вняла предостережению, смолчала. Будто сама Ёлю старейшины нашептала мне: «Он будет убит, а ты никому не говори!» Потом пожелала уйти за мужем тетушка Эдэринка…»

Чужая смерть давила, пригибала Илинэ к земле. Почти уже до дома дошла, как вдруг из кустов на холме на тропу перед нею выпрыгнул Атын. Он наступал, большой, сильный, и темные глаза под насупленными бровями не сулили ничего доброго. Поймав Илинэ за руку, больно сжал ладонь. Не в силах заговорить, она в изумлении и ужасе смотрела в его лицо. Оно было злобным и почему-то грязным, будто давно не мылся.

Стояли молча, сверля друг друга глазами. Илинэ чувствовала: брат хочет сказать что-то важное, ищет слова, пробует их на языке и отвергает.

– Отдай Сата, – хриплым голосом велел, наконец, Атын, отпустил ладонь и вытер нос рукавом драной дохи.

– Но ты же сам…

Он перебил, не дослушав:

– Верни то, что принадлежит мне, и я оставлю тебя в покое.

– Не могу.

– Ах, не можешь! – воскликнул он, оскаливаясь. – Тогда я заберу камень силой, – и протянул к ее груди отвратительно грязную руку.

Девушка отскочила, испуганно оглянулась вокруг и вскрикнула.