Перекресток пропавших без вести

Однажды – это было летом – телефон перестал отвечать. Я попытался написать на электронную почту – тот же результат. Это было непохоже на Анат. Я забеспокоился. Я знал, что у нее довольно много друзей, но между собой мы знакомы не были. И все же кого-то она, бывало, в разговорах со мной упоминала. Это заняло несколько дней, но я вышел на одну ее знакомую, которая знала, где живет Анат. Назавтра знакомая пошла туда. Дверь была распахнута, ремонт был в самом разгаре. Рабочие заканчивали красить стены. Они сказали, что хозяйку квартиры похоронили неделю назад – вроде бы сердечный приступ, а что вы хотите при такой экологии? Сказали, приходили люди из полиции, рассматривали стены. Там было много рисунков, но полицию больше заинтересовали поляроидные фотографии. Они там тоже были – ей, видимо, присылали. Полиция надеялась, что на них будет изображен кто-то из ее близких, чтобы ему сообщить, что так, мол, и так. Но там оказались только какие-то рыбины, барханы, самолеты, айсберги.

* * *

Проезжая по улицам Мосула, лавируя среди воронок, груд камней, каркасов автомобилей, всматриваясь в черные остовы многоэтажек, я заметил в одном из оконных проемов яркую вспышку. Я зажмурился – точно как прежде, и пригнулся на сиденье, закрыв голову руками – рефлекс, отработанный в последний месяц. Когда я выпрямился и открыл глаза, я увидел, что в этом окне полыхало, отражаясь, солнце. Похоже, это было единственное уцелевшее стекло на всей улице. Когда мы поравнялись с этим окном, я попытался туда заглянуть, но, конечно, ничего не разглядел.

Несколькими часами позже, уже в аэропорту, я вытащил, было, из кармана телефон и только в этот момент окончательно осознал, что больше не могу поговорить с Анат.

* * *

Вряд ли я когда-нибудь вернусь в Мосул. Даже если бы так произошло, скорее всего, там уже не было бы этого дома. Но отразившаяся в том стекле вспышка остается, существует в одном из уголков моей памяти. Иногда мне хочется на нее посмотреть, и я закрываю глаза.

Перекресток пропавших без вести

Евгения Михайловна включает торшер и берет в руки пачку писем.

На улице, двенадцатью этажами ниже, дети играют в мяч. Она слышит их голоса, удары резинового мяча об асфальт и звон проезжающих мимо трамваев.

«Уже неделю, как прибыли в Н. Нас расположили в здании бывшего санатория, частично разбомбленном. В зале, который, по всей видимости, был столовой, обнаружились сложенные в штабель шахматные доски. Я взял одну, расставил фигуры…»

Евгения Михайловна смотрит в окно.

Закат охватил почти все небо. Кажется, что и ее комнату сейчас заполнит сияющий, красный воздух.

«…передовую. Где-то очень далеко слышны взрывы. Ночевать приходится на земле, укрывшись шинелью. Самое странное, что я окреп и, физически, чувствую себя лучше».

Евгения Михайловна закрывает глаза.

Она продолжает видеть строчки, местами расплывшиеся, местами почти потерявшие цвет. Эти строчки, как радиоволны, идут сквозь десятилетия, прошедшие без вестей, без голоса, без координат. И, когда удается направить взгляд навстречу этому движению, то где-то на другом конце пространства пустота сгущается в комок, и ты чувствуешь его, чувствуешь там жизнь.

А пальцы, у пальцев свое чтение – шершавость, борозды, ложбинки; изгороди, за которыми можно спрятаться, ямы, где можно укрыться ветками; мелкие реки, дощатые мосты. Земля, упав на которую осознаешь каждый сантиметр своего тела и жалеешь, что не можешь стать плоским, невидимым, исчезнуть. Леса, в которых все идет своим чередом: растет трава, скользит тень зверя, стучит по стволу дятел, день сменяет ночь, и ты вдруг понимаешь, насколько ты один.

Евгения Михайловна выключает свет. Какое-то время она сидит в темноте, а потом идет в спальню, ложится, долго не засыпает.

Ей снится, что в дверь стучат, пришел почтальон, протягивает ей конверт. Не тот, страшный, треугольный с печатью, с чужим почерком, а самый обычный, с разноцветными марками и индексом, старательно выведенным шариковой ручкой. «Это ошибка, – говорит Евгения Михайловна, – я каждое утро проверяю почтовый ящик, открываю его настежь, но я знаю, что этого письма не может быть, писать его некому, такой руки больше нет, по сухожилиям течет грунтовая вода, мышцы стали землей, кости – песком.

– Как знаете, – пожимает плечами почтальон.

– И конверт, – говорит Евгения Михайловна, – вы посмотрите, на нем дыры от пожара, из дыр сыпется зола, растет колючая трава, в нем камни, сломанные ракушки, разбитые стекла, засохшие ветки – мне не могли такое прислать.

– Тогда распишитесь, – отвечает почтальон, – здесь и здесь.

– И слова, – говорит Евгения Михайловна, – слова, как птичьи лапки, следов не оставляют, спешат, но не приближаются. Я их не знаю, языков таких не знаю, букв таких не знаю.

Но почтальон уже успел уйти, в дверях никого нет.