Перекури, Сизиф!

Ну до чего все-таки похожа она на мою незабвенную бабу Марфу, которая, возможно, ждет меня сейчас где-то там, у входа. Небось, больно будет ей увидеть меня таким потрепанным. Или там все молодые? А как мы тогда признаем друг дружку?..

Но если бы случилось чудо и так оно все вышло, то бабушка бы непременно спросила: «Что ж ты внучку-то свою обидел, мальчик мой золотой, солнышко мое, разве я тебя когда-нибудь обижала?..»

Эк меня занесло…

А Лена витает по дому, словно тень бестелесная. Далеко не каждая женщина умеет быть такой незаметной. Посудой в кухне никогда не брякнет, даже, кажется, сковородка у нее не так громко шкворчит…

Эх, дурачье-мужичье, не видят того, что невидимо, но может враз стать очевидным, стоит захотеть. Сделай несчастную счастливой, слегка приодень, прибавь самую малость макияжа, и произойдет сущее чудо перевоплощения, и красота содержания обретет единство с красотой формы.

Впрочем, и бабье — дурачье. Все встречают всех по одежке. И если одежка так себе — большинство встреч на этом и кончается. Но насколько гармоничней бы стал мир, если бы все люди разом напрягли зрение…

— Деда, можно я посижу около тебя?

Только она говорит «деда». Внуки сразу, едва научились первым словам, сурово и по-взрослому — «дед». А Ленка как маленькая, ей-богу…

— Конечно, о чем ты спрашиваешь, милая, это я должен тебя просить…

— Да брось. Ничего ты мне не должен. Ничегошеньки.

И она, заботливая моя, словно невесомая пушинка, слегка потеснив Графа, садится на край дивана и берет мою бессильную руку в свои уютные ладошки. И долго-долго сидит, но произнося ни единого слова…

Так стало, разумеется, не сразу. Так вообще могло никогда но стать, если бы не древнее фото. И это наше молчание, превратившееся постепенно в нечто навроде молчаливого и бесконечного диалога, сейчас, пожалуй, дороже всего.

Вот ведь человек какой получился — никто никогда не обходился со мной так. И я — ни с кем. Ну, разве что в самом раннем детстве, так и то не подолгу. А эта может часами сидеть около, излучая непостижимое тепло, от которого занимается уже почти остывшая душа.

Однако все когда-нибудь кончается. И я, будто отогретый в микроволновке, как ни креплюсь, но незаметно засыпаю. Словно ребенок малый. А потом вздрогну, стряхну дрему — Лены уже и след простыл. Все по дому сделала, меня накормила, насколько это удалось, укол поставила и ушла в свой неведомей мне мир. Утром снова придет, но, пока не придет, буду маяться томительным ожиданием, привычно заполняя маету произвольно текущими сквозь меня полубредовыми мыслями, которые будут периодически прерываться свирепым: «Как быть? Ну, как мне быть?!»

Может, Верке с Надькой намекнуть — предельно деликатно и крайне осторожно, — дескать, а что, доченьки, если б я, к примеру, чисто теоретически… Так вы бы, небось, по миру не пошли… Как и не разбогатеете, когда я, как говорится, кану в бездну… Эх, кабы стопроцентную уверенность в бабьем благородстве и великодушии! Но откуда ж взять — стопроцентную. И даже пятидесятипроцентную. И даже…

Ну, как разорутся, раскричатся, разнервничаются? Или, наоборот, губки оскорбленно подожмут и — холодно так, надменно эдак — хозяин, мол, барин, понятно, мол, все — грех молодости преследует до самого конца, бабой бы тебе родиться, дед, или интеллигентишкой слюнявым, коль твердости духа не дал бог, коль мужество твое навроде половика тряпичного…

Или — я несправедлив к ним? Может, они — лучше? Ведь это мои доченьки, мои! И никакой особенной мелочности никогда как будто не числилось за ними…

Ох, как хочется порой плюнуть в морду самому себе!..

А вот бы Верка, по обыкновению за обеих, возьми и заяви: «Пап, мы тут недавно посовещались и решили — надо бы тебе на досуге завещание переписать. Оно, разумеется, не к спеху, но порядок есть порядок. Никто не вечен, нравится нам это или нет. А Лена нам теперь не чужая, как когда-то, и мы все, а ты, уж не обессудь, в первую очередь — были неправы. И надо, пока не поздно, поправить дело. Девка вон как старается, и никаких намеков с ее стороны. Словом, надо ее тоже — упомянуть. В пределах разумного. Где наша не пропадала. Не жили богато, как говорится, не стоит и начинать. Надо, папа. Мы б, конечно, если что, тоже племянницу не обидели. Но правильней будет, если ты — сам… понимаешь?»

Однако время уходит, а слышу одни и те же глупости: «Ты стал гораздо лучше выглядеть, видно, Ленка волшебное слово знает, глядишь, на ноги тебя поставит, глядишь, и вдовушку тебе какую-нибудь подыщет, а мы ей тогда, в знак глубокой признательности, — жениха богатого да верного…» А о самом насущном — ни слова. Неужели так-таки ничего у них в головах, в мозгах бабьих… Да нет, конечно. Все у них есть в мозгах, необходимее для житейских нужд. Но — молчат. На меня, немощного, полагаются. Или наоборот, рассчитывают на то, что решимости мне так и недостанет, с чем и отвалю.