Переливание сил

Когда после этого собрания я пришел домой, то обнаружил бляшки псориаза и на животе и на голове. У меня очень маленькое зеркало, и мне очень неудобно рассматривать тело свое, и трудно искать, где у меня бляшки есть, а где их нет. Поэтому на следующий день я купил большое зеркало и приделал его к двери, и мне стало намного удобнее рассматривать себя.

Я стал обращать внимание на всех окружающих, и у многих стал замечать следы псориаза. Либо я не замечал раньше, либо просто все больше и больше людей страдают этим недугом. А я очень боялся, что псориаз мой распространится на мои руки, тогда я буду вынужден уйти из хирургии, а что я тогда буду делать, ведь хирургию я люблю очень, и все остальное мне кажется либо бездеятельным, либо ничтожным... и я еще придумывал много определений для разных чужих дел, я судил и оценивал работу, которую сам никогда не делал.

Постепенно я настолько свыкся с мыслью, что болезнь у меня благородная, нервная, что начал тщеславно рассказывать о моем псориазе всем окружающим, и, когда все узнали про это, меня стали расспрашивать: а как руки, не помешает ли эта благородная болезнь моей гуманной деятельности? И коллеги мои по больнице тоже время от времени интересовались моими руками, и я всем гордо говорил о чистоте своих рук и о нервно-благородной природе моего заболевания. И даже женщинам, вскоре после знакомства, я рассказывал про свое благородство, про свою болезнь.

По вечерам же я раздевался и рассматривал в большом зеркале свое тело. Бляшки единичные были только на голове, груди, спине, животе и ногах. Ничего страшного.

Я стал видеть то, что хотел увидеть, а не то, что есть на самом деле: и как я раньше не видел, сколько людей ходит со следами псориаза, а сколько людей почесывается? По мере прогрессирования моей болезни, по мере моей собственной эволюции я стал замечать, что, пожалуй, больше половины окружающих меня людей почесывается. Наверное, сейчас стало много больных псориазом, или я не замечал этого раньше? Ах, я этого хотел — мне так было легче.

Когда я обнаруживал у себя новые бляшки, то начинал нервничать, и мне трудно было удержаться, чтобы не сделать какую-нибудь гадость ближнему. И, к сожалению, иногда, особо расчесавшись, я говорил своему начальнику о своем коллеге то, что лучше было бы ему не знать, что вызывало гнев его, а начальственный гнев, как правило,— это известно всем — заканчивается какими-нибудь внутренними оргвыводами, которые затем вылезают наружу, и часто с неприятными последствиями не только для оговоренного, но и для всех вокруг.

Я начинал нервничать уже и от этого, и у меня появлялись новые бляшки, и я старался выгораживать перед самим собой свое право на то, что я уже сделал, вернее, что уже наделал. Я начинал думать о человеке, про которого что-то рассказал начальнику, и в конце концов понимал, что сказал я правильно, что человек этот действительно гад и вполне заслуживает тех оргвыводов, которые свалились на него, как всегда, мы заслуживаем всего того, что сваливается в результате и на нас.

И наконец, я понял, что ничего лишнего мною не было сказано и не было сделано. Ведь я лично ничего не приобрел и не получил, но порядка в отделении стало больше, и стал он лучше, и недалек тот день, когда значительно улучшится и наша диагностика, и лечение, и результаты операций.

Мы продолжали с начальником нашу общую игру.

А сам я все чаще и чаще запирался в ванной и изучал свое тело, все больше и больше придавал ему значения.

Странно, как самое хорошее трансформируется в самое плохое, в зависимости от самого-самого, что есть у человека внутри.

Кроме хирургии, как мне казалось, я больше всего любил книги и общение с людьми. Я всегда старался уезжать с работы вместе с кем-нибудь. Мы ехали в метро и болтали. Я любил, чтобы люди приходили ко мне домой. Мы сидели подле моих книг и болтали. Чем больше времени я отдавал книгам, тем больше времени мне не хватало для чтения. Я стал стараться уезжать с работы один, чтобы в метро спокойно почитать и чтобы никто не мешал мне. Я стал привыкать к дороге без спутников.

Когда ко мне приходили домой, часто уходили с какой-нибудь книгой — не подарок, а так — почитать. И не всегда книга возвращалась. Меня считали не жадным. Это из-за денег. А ведь жадность узнается по отношению к тому, что для тебя дорого, а не по тому, что для тебя ничто. А я постепенно все суживал круг приходящих ко мне людей, я начинал делить людей на могущих попросить у меня книгу и на никогда не просящих книг. Постепенно ко мне стали ходить лишь те люди, которые были совершенно равнодушны к книгам, к слову, их больше интересовали заботы о теле.

Итак, я работал, я читал, я исследовал свое тело на предмет эволюции своих кожных знаков, которые иногда, в приступе повышения обычного самодовольства, я начинал расценивать как стигмы какого-то мистического страдания.

Так жизнь шла вперед.