Перемена мест

Чувствовалось, что тема для Насти не очень приятная. Еще пара вопросов — и она расплачется в вагонную подушку. Ну да, конечно, если ее из-за этих лекарств из газеты турнули. У них вряд ли много печатных изданий, попробуй устройся по специальности! Настя уставилась в окно, дав понять, что эту тему лучше не продолжать. Посидев так с минуту, обернулась к Золотову, тряхнула головой, как будто сбросила с себя наваждение, скользнула глазами по бутылке коньяка, задержалась на ней, потом перевела взгляд на Золотова.

— Слушай, можно немного? Я тебя не очень разорю?

В Настином голосе звучало такое искреннее смущение, что Золотову самому стало неудобно. Что ж он, бутылку на стол поставил и молчит? Давно надо было предложить.

— Нет, что ты, конечно. Я тоже с тобой с удовольствием, — Вячеслав Андреевич свернул бутылке шею-пробку, плеснул в стаканы янтарный напиток.

— Я не пью, вообще-то. Просто последние дни все наперекосяк. В Москве черная кошка хотела дорогу перебежать, потом посмотрела на меня и передумала. Видимо, я — плохая примета.

— Вовсе нет, — подбодрил попутчик. — Ты очень хорошая примета.

Настя оставила комплимент без комментариев.

— У меня бутерброды есть закусить. И конфеты. Наши, великозельские. С птичьим молоком, очень вкусные. Будешь?

— С удовольствием.

Она порылась в сумке, достала пакет с бутербродами и несколько конфет-гулливеров, аккуратно разложила на салфетке.

— За знакомство, — глядя ей прямо в глаза, предложил Золотов и поднял пластиковый стаканчик с коньяком калининградского розлива.

* * *

Антон Романович Плетнев грустил на больничной койке, созерцая потрескавшийся потолок. Созерцание сопровождали те же запахи тухлой капусты и хлорки, что и во сне. И жуткая головная боль в затылочной части.

— Эй! Как вас звать? Нам нужны ваши данные…

Над Плетневым склонилась крупная женщина в белом халате. Он молча разглядывал ее. Женщина ему не нравилась — слишком вульгарно накрашена, к тому же под носом у нее топорщились еле заметные усы.

— Вы кто? Я где? — с трудом выговорил он.

— Успокойтесь. Все в порядке. Вы в больнице. Я — ваш лечащий врач, — ответила усатая.

— В какой больнице?

Голова у Плетнева сильно болела. Соображала плохо. Зачем ему врач? Он лечиться вроде бы не собирался. Вроде бы на здоровье не жаловался.

— В пятой московской. Как вы себя чувствуете?

— А как я сюда попал?

— Вас нашли на улице, возле кафе. С черепно-мозговой травмой.

А что Плетнев делал в кафе? Он обычно дома питается. И почему больница московская? Наверно, потому, что он в Москве живет. Жил бы, например, в Берлине — была бы берлинская.

— А где мои вещи? Одежда?

Ведь должны же быть у человека какие-то вещи. Не голым же он в кафе сидел. Телефон, наверно, был. Деньги, раз в кафе пошел. Документы. В документах, кстати, можно имя прочитать. И адрес.

— Видите ли, — усатая отвела глаза, — когда вас на улице забирала скорая, то вы были в костюме. Но в больницу вас привезли в одном нижнем белье. Пациент, который с вами ехал, говорят, украл вашу одежду и убежал. Это бригада виновата, не уследили. Мы здесь ни при чем. Там было что-то ценное?

— Не помню…

— А что помните? — не унималась врач.

Плетнев молчал. Он и рад был бы ей что-нибудь рассказать, да только нечего. Совсем нечего.

— Хорошо, отдыхайте, — она обреченно вздохнула и отстала.

Когда женщина вышла, мужик на соседней кровати заскрипел пружинами, сел, свесил вниз босые ноги.

— Эй… Ты правда ни хрена не помнишь? Или придуриваешься?

Соседу было лет тридцать. Маленький, лысый. Сразу видно, что из тех, для кого облапошить ближнего — образ жизни. Глазки так и шныряют из стороны в сторону. Бегущая строка на лбу: сто пятьдесят девятая УК РФ, до пяти лет. Мошенничество. Плетнев сам себе удивился: откуда он может это знать? Может, сам по той же статье отбывал?

— Да я, слышь, компанию себе ищу, — мужик нагнулся поближе к кровати Плетнева и зашептал: — Мне сейчас на волю никак нельзя. И на зону тоже неохота. А если беспамятным прикинуться, то перекантоваться можно. На социальной койке. Или в психушке. Пока не вспомню, не имеют права выпустить. Гляди, пришлось башку ради этого пробить.

Плетнев поднял безучастные глаза на заклеенную пластырем лысину соседа. Ничего не ответил.

— Одному плохо среди дуриков лежать. Даже поговорить не с кем…

— Я не помню… — механическим голосом перебил Плетнев.

— Да-а-а… Здорово тебя приложили, — сосед озабоченно посмотрел на его забинтованную голову, — имя свое тоже не помнишь?

Плетневу вдруг показалось, что он забыл, что такое слово «помнить».

— Ты главное, под себя не ходи, — строго предупредил сосед, — помнишь, как правильно? Или напомнить? На себе показывать не буду — примета плохая. Короче, сверху вниз надо…

Неугомонная усатая врачиха в белом халате вернулась и притащила за собой мужчину. Солидного, в халате. В роговых очках. Он нагнулся над постелью Плетнева, внимательно посмотрел в глаза, пальцем оттянул Плетневу веко.

— Я доктор, — по слогам разъяснил он, как маленькому, — а как вас звать?

— А это кто? — Плетнев глазами показал на тетку.

— Тоже доктор.