Перемирие (СИ)

Говорят, что человек так безысходно запутался в своих ложных мыслях с безначальных времен, что ему очень трудно освободить свой ум от ложных взглядов и открыть врожденную мудрость, скрытую от него. Все это происходит лишь из-за упрямого цепляния к пустым именам и терминам, свойственного человеческому языку. Воронам же это не свойственно ни в коей мере, их народ живет без имен, их деревни не знаю названий, и не знают названий реки и холмы, в каргском языке есть только самые общие понятия, и только одно имя собственное — Черная речка. Весь остальной мир делится на: "к югу от Черной речки" и "к северу от Черной речки". Я не знаю, когда и по какой причине Охотники тоже отказались от имен, но думали ли они при этом о "врожденной мудрости"? — вряд ли. Уж скорее думали они: "чтобы победить врага, нужно у него учиться".

Так или иначе, но каждый ребенок, попадая в детские казармы, вместе со своей прежней жизнью лишается и своего имени. Но я-то лишилась его раньше, и как странно звучало оно для меня, чужое имя, имя девочки-с-золотыми-волосами-внучки-Серой-властительницы. Той самой девочки, которая увидела Ворона и выдала свою сущность, той самой девочки, которая одним только взглядом — не зная этого — разрушила свою жизнь и породила — мою.

В три часа пополудни с юга наползла огромная, в полнеба, черная туча, и без того пасмурный день превратился в темный, переходящий в ночь вечер. Когда вечер и в самом деле наступил, трудно было понять, сумерки ли это сгустились, или продолжается все та же дневная мгла. Гор уже не было видно, в сумерках скрылся даже Мглистый. Невероятно тоскливо становилось от этого сумрака. Прекратившийся было снег повалил вновь, и только летевшие крупные снежные хлопья белели в сумеречном воздухе. Падая на землю, снег тут же таял. Лица людей блестели, словно от слез.

Двор был пуст. Почти не различимые в вечерних сумерках, темнели постройки и высокие крепостные стены. Ворота были открыты, и в наезженных колеях за воротами видны были черные узкие лужи.

Кроме нас троих, ни единой души не было на улице. На высоком крыльце стояла бледная, растерянная Ольса. Она куталась в белую, уже намокшую, со слипшимся мехом шубку и, закусив губу, смотрела на меня.

Боялась она, вот что. Любые нелюди для нее заведомо были чудовищами. Я пыталась объяснить ей, что Вороны от людей мало чем отличаются, коль уж берут в жены человеческих дочерей, но Ольса явно мне не поверила.

Кейст тронул меня за руку, и я, оторвавшись от созерцания Ольсиных испуганных глаз, повернулась к воротам.

Сумерки сгустились уже настолько, что ни ворот, ни дороги за ними уже не было видно. И не видно было там, в темноте, никакого движения, и не слышно было ничего. За поворотом здания на мокро блестевшие плиты двора ложились желтые прямоугольники света с тенями от фигурных решеток, но фасад был темным. Кейст, стоявший рядом со мной, молчал. Волосы его намокли и свисали по обе стороны лица завитыми колечками, зеленые глаза блестели в полутьме. Воронов не было еще ни видно, ни слышно, но и я, и кейст чувствовали их приближение, так же, как и рядовые, которых я оставила в здании, — не хватало еще Воронам встретить первыми в крепости шестерых Охотников, и двоих вполне достаточно.

Меня переполняло ощущение Их близости. Это чувство, оно как наркотик; нечто, позволяющее видеть мир в более ярких красках. Оно пьянит. Оно затягивает. Я двадцать лет прожила на Границе, и, только уехав оттуда, я поняла, как без этого чувства моя жизнь пуста и скучна. Раньше я всегда, каждый божий день, слушала, как звенит эта струна; каждый миг своей жизни я жила в соседстве с Воронами, в окружении их мыслей и чувств, а эти три недели я словно была слепа и глуха и вдруг прозрела и услышала, и мир для меня снова расцвел.