Перенос

Всё предельно просто. Рашид Мухамедович, воспылав ко мне страстью, пожелал уединиться со мной вот в этой самой комнатке с кожаным диваном, на котором я сейчас глушу вискарь. Его величество султан Рашид пожелал, чтобы его покорная одалиска исполнила для него полный огня и соблазна танец, после чего удовлетворила его похоть на вышеупомянутом диване. Платы за это я не должна была получить: великий властелин Рашид пожелал воспользоваться мной на правах хозяина заведения. О том, что я подобных услуг не оказываю, солнцеподобный владыка не хотел ничего слышать. А я отказалась быть покорной одалиской, проявила характер, чем и навлекла на себя гнев могучего повелителя. Я сказала: станцевать — станцую, но ничего более. И точка. Властелин попытался проявить грубую силу, но на силу я ответила приёмом из айкидо, чем оскорбила мужское самолюбие и попрала восточное властолюбие великого Рашида. Он заорал: «Уволю!» На вопли господина прибежал перепуганный Феликс. Ему я сказала то же, что и хозяину. Взбешённый Рашид брызгал слюной: «Выгнать её сей же час!» Феликс, хоть и стоял на полусогнутых ногах, самообладания и расчётливости не терял. Он вкрадчиво и рассудительно заметил хозяину, что я пользуюсь успехом у посетителей, что я привлекаю в клуб прибыль, что клубу невыгодно меня терять, но Рашиду было плевать и на популярность, и на прибыль: он осатанел. Феликс мягко взял его под руку и повёл в кабинет. Выходя, Рашид ещё раз обернулся и ткнул в меня пальцем, сказав:

— Ты уволена!

Уволена так уволена, подумала я с каким-то равнодушием. Я сняла приватную комнату на всю ночь на правах клиента, заказала бутылку виски и лимон. Хоть напьюсь напоследок в комфортных условиях, решила я. Здесь есть всё для этого: большой, широкий и удобный диван, уютная атмосфера и уединённость. Маску я сняла: теперь было уже всё равно.

Мне плевать, убедит Феликс Рашида не увольнять меня или не убедит. Для себя я решила: я завязываю с «Атлантидой». Я сыта этим по горло. Меня тошнит от неё. Конечно, Вадиму и Лизе не понравится, что я опять напилась, но это точно в последний раз. Так я думаю, глотая хорошее, дорогое виски маленькими стопочками и закусывая лимоном.

Во мне плещется полбутылки, пить я больше не хочу. Мне хочется чего-то другого, причём так хочется, что хоть сердце вырви. Прислушавшись к себе, я понимаю, что со мной. Из меня рвётся наружу песня, и неважно, какие у неё будут слова: главное — спеть её. В голове всплывает старая-престарая песня «Каким ты был, таким остался». Я затягиваю её от души, во всю силу своих лёгких и связок. Мой голос льётся неожиданно легко и мощно, и я сама удивляюсь силе своего голоса. Я пою всё, что приходит в голову, а в голову мне почему-то приходят старые русские песни. Я знаю их не до конца, но пою всё, что помню. Как я раньше не додумалась до этого — петь, когда мне плохо? Когда тоска звучит, душе легче.

Я пою, не заботясь о том, слышит меня кто-нибудь или нет. Я просто утопаю в диване и заставляю мою тоску звучать. Не то чтобы я счастлива, но и слишком плохо я себя не чувствую. О том, что мне предстоят муки похмелья, думать не хочется, и я забываю об этом.

Оказывается, мои пьяные вокальные упражнения слушает полный господин средних лет, с небольшой аккуратной бородкой и усами, с седоватой шевелюрой до плеч, в весьма недешёвом тёмном костюме. Он стоит на пороге комнаты и смотрит на меня такими глазами, будто увидел не меня, а живого Элвиса Пресли. Я перестаю петь и тоже смотрю на него, а он смотрит на меня, не говоря ни слова. Я решаю первая нарушить это странное молчание.

— Что, я вам мешаю? Слишком громко пою? Извините, я не хотела. Я тут, понимаете ли… пью. Вот и тянет на песни. Простите. Действительно, я слишком громко горланю.

Господин с шевелюрой моргает несколько раз подряд, потом делает пару шагов ко мне, потом разворачивается и выходит.

— Не поняла юмора, — хмыкаю я.

Но через несколько секунд господин возвращается — всё с тем же взглядом. Он присаживается на диван рядом со мной и хватает меня за руки своими пухлыми мягкими руками.

— Алиса, — бормочет он. — Боже мой, Алиса! Это ты, живая? Или у меня галлюцинации? Ведь я неделю назад был на кладбище, и там… В ячейке семьсот одиннадцать…

— А, — доходит до меня. — Вот вы о чём! Так я вам всё объясню…

Но объяснить что-либо я не успеваю: господин, закатив глаза, без чувств валится на меня всем своим грузным, облачённым в дорогой костюм телом.

— Эй, эй, что с вами? — тормошу я его.

Господин никак не приходит в себя, и мне не остаётся ничего другого, как только, набрав в рот виски, брызнуть ему в лицо. Он вздрагивает всем телом и открывает глаза. Увидев моё лицо, он снова вздрагивает и садится ровнее, отирает лицо платком. Он дышит как-то странно, с хрипами, натужно. Не сводя с меня неподвижного, остекленевшего взгляда, он что-то ищет во внутреннем кармане пиджака. Он находит и достаёт маленький флакончик, вытряхивает на ладонь белую таблетку и ловит её трясущимися губами.

— Вы только не вздумайте тут отдать концы, — говорю я. — Если вы здесь преставитесь, что я буду делать?