Переодетый генерал

После журналистской страды на ГЭС дела «штрафного» Вершигоры пошли в гору (каламбур того времени!). Мне же, считаю, повезло. Я не просто познакомился с обаятельным и самобытным человеком. В Петре Петровиче, пусть ненадолго, обрел бывалого и уверенного проводника по неведомым прежде сферам и тропинкам окружающей жизни.

П. Вершигора был первым значительным профессиональным писателем, с которым мне привелось работать в «четыре руки». Тогдашние совместные репортажи стали уроками литературного профессионализма. Что усвоено в результате? Простые вещи. Не надо чураться никакой работы. Генерал ли там, адмирал тоже может брать в руки швабру и драить палубу. Причем делать это даже лучше матроса, если только в том есть нужда.

В последующие годы я не так часто встречался с Петром Петровичем.

Однажды столкнулся с ним в коридоре «Литературной газеты». Он нес в редакцию вызвавшую затем множество откликов статью «Человек на обочине». Вещь, о которой он писал, была простейшая, но никак не воспринимавшаяся чиновной стенкой. О необходимости наладить выпуск мотоколясок для инвалидов Отечественной войны. П. Вершигора оставался верен своей теме — защите самых незащищенных.

В те годы Петр Петрович переживал вторую литературную молодость. Печатал иногда по три новых книги в год. Достраивал собственную документальную партизанскую эпопею. Среди новых ее «кирпичиков» — мемуарная повесть «Рейд на Сан и Вислу» (1960), печатавшуюся в журнале «Новый мир» у А. Твардовского, — о самом глубинном походе по тылам врага, проведенном под его командованием в 1944 году до Польши и Чехословакии. А рядом в том же 1960 году — два сборника документальных рассказов. Появилась наконец и «умученная» многострадальная книга по теории и практике партизанского движения — «Военное творчество народных масс. Исторический очерк» (1961). И единственный у П. Вершигоры роман — «Дом родной» (1962)…

Верные признаки вновь замаячившей популярности и славы иногда бывают курьезны. Вокруг начинают мельтешить подражатели, самозванцы и двойники. Некоторых увековечили даже газетные фельетонисты. Некий авантюрист обделывал свои гешефты, маскируясь «под Вершигору» («Комсомольская правда», 1958, 26 ноября). Другой ловкач использовал обманный стереотип даже и семь лет спустя. Об этом напоминает публикация «Человек, укравший имя» в газете «Московская правда» (1965, 2 февраля). Такая забавная цепь превращений — героизма и популярности — в человеческой комедии…

XI

В конце октября 1964 года после долгого перерыва я снова приехал в Куйбышев. На городских улицах в настенных промокших витринах все еще топорщились волглые газеты с информационным сообщением о Пленуме ЦК и портретами Брежнева и Косыгина, заменивших у государственного руля Хрущева.

Гуляя по городу, который давно не видел, я незаметно спустился к гранитной набережной. В этот бесприютный день поздней осени на ней попадались только одинокие прохожие.

Хорошо, хотя и чуть жутковато, было стоять, перегнувшись к воде, у серо-розового каменного парапета. Широченная необозримая Волга, будто не признавая гранитной окантовки набережной, гуляла на приволье по собственному нраву. Она тяжело и глухо ворочалась в своем ложе, стонала, слегка подкидывая и перекатывая громаду темной воды по всему горизонту, насколько хватало глаз. Играючи, но с сокрушающим размахом пробовала она набегавшей волной и прочность устоев самой набережной. Билась о гранит и поднимала фонтаны брызг. А вдали гоняла на сквозняках белые призрачные барашки очередных бегущих, еще не различимых волн. С ними цветом почти сливались редко парившие в тот день чайки.

От Волги, сколько ее ни пытались взнуздать и оседлать, по-прежнему тянуло неукротимой первобытной удалью, собственными запахами ветров, свежести, птиц, воды и рыбы. Великая река не сочувствовала нашим мелким передрягам и переменам.

Задумавшись, я незаметно добрел до затона. Здесь, не очень далеко от центра города, располагалось то, что можно назвать судовым кладбищем. На причале ожидали утилизации списанные теплоходы, речные трамвайчики, буксиры и баржи.

Настроение располагало — я рассматривал затон.

Внимание привлекла стоявшая впереди других большая старая баржа. Она уже давно ожидала своей утильной участи. Дощатые ребра потемнели от непогоды и времени, а металлические части проржавели до красноты.

Но теперь на ее махровом от ржавчины борту, где обычно располагается название судна, какой-то местный шутник сделал крупную свежую надпись мелом: «Н.С.Хрущев».

Насмешка явно была изобретением какого-то вовсе не казенного одиночки и оттого еще более язвительной, обидной и беспощадной. «Вот и воплотились, как говорил поэт, «в пароходы, в строчки и в другие долгие дела!» — подумалось мне. — Никита Сергеевич Хрущев — старая ржавая баржа!»