Переписка 1992–2004

Я согласна с Федье: дела идут плохо — но почему последние сорок лет? Может, дело в том, что, как о. Иоанн сказал, России больше нет, — так и Европы больше нет? есть мир. Но и мир в целом как будто свихнулся.

Я должна срочно дописать предисловие к поэту из Ленинграда, Петру Чейгину. […] Оно называется: «Птичье житие поэзии». Вы знаете это выражение в похвалах подвижникам: «Птичье твое житие, отче!» В связи с этим я заметила, что не только Хлебников (на которого Петр похож), но все поэты — из птиц. Даже не очень поэтичный Бродский — ястреб. Лена Шварц изображает себя чайкой и вороной. Начиная с Царя Давида: «Превитай по горам, яко птица». А Зигфрид, не — поэт, узнав птичий язык, всё равно не слушает и погибает. Я, наверно, — всё‑таки не ласточки, а просто «птицы», во мн. ч.: «где все, как птицы, схожи». Стрижи мне нравятся, но я их никогда не упоминала. На Руси в средневековье в простолюдье считали, что птицы говорят на райском языке, а на Западе — что на латыни.

А я в этом рассказе — с платьем и бусами — не выглядит ли это как у НЛ?

Всего Вам доброго!

Ольге поклон и детям привет.

Ваша

О

20 марта 2004

Дорогой Владимир Вениаминович,

посылаю фотографию.

Best regards,

Olga

В приложении: фотография С. С. Аверинцева[136]

10 октября 2004

Дорогой Владимир Вениаминович, посылаю Вам Сальери.

Best regards,

Olga

Приложение. НОЛЬ, ЕДИНИЦА, МИЛЛИОН Моцарт, Сальери и случай Оболенского.

Витторио Страда — с давней благодарностью.

Из наслаждений жизни Одной любви музыка уступает,

Но и любовь — мелодия..

А. С. Пушкин. «Каменный гость».

Но и любовь — гармония.

А. С. Пушкин. Запись в альбом.

Я буду говорить об одном из самых блестящих, самых музыкальных и глубокомысленных созданий Пушкина, стихотворной пьесе “Моцарт и Сальери”. Это вторая из четырех “маленьких трагедий” иначе — “драматических сцен” или “опытов драматического изучения” (авторские варианты жанрового определения). Все четыре написаны шекспировским ямбом. Если Шекспир и был образцом для Пушкина — драматурга, то он отжат, высушен, проветрен, возогнан… Действие сокращено практически до финала. Три первых пьесы начинаются в предфинальной ситуации — и буквально рушатся в свой финал; последняя, “Пир во время чумы”, уже целиком располагается в финале. Что делать, когда уже делать ничего? (ср. приговорку Гринева в «Капитанской дочке»: «Делать было нечего», после которой повествование движется дальше). Когда, как об этом говорят, «ничего не поделаешь»? Или, точнее: как в уже решенной, финальной ситуации возможно наслаждение? или только здесь оно и возможно? Наслаждение — общая тема пушкинской мысли во всех четырех пьесах. Так можно назвать то, что Пушкин “драматически изучает”.

Наслаждение и наука (изучение, урок) — вещи как будто несовместимые, но у Пушкина это не так: Внемлите же с улыбкой снисхожденья Моим стихам, урокам наслажденья.

Познание наслаждения — и наслаждение познанья. Вот что противопоставлено мучительным, изложенных на языке членовредительства урокам Сальери:

Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп.

Познание, равно как и наслаждение, — род праздности: упраздненность от “забот о нуждах низкой жизни”, остановка в беге рабской нужды и “презренных польз”, который и составляет житье человека в мире: не оживает ли здесь изначальный смысл школы, shole?

В начале жизни школу помню я…

Прибегая к традиционному различению, можно сказать, что Пушкин заинтересован скорее трагедией рока, чем трагедией характеров[137]. Впрочем, характеры — и особенно в нашей пьесе — выписаны так, что два этих героя, Моцарт и Сальери, несомненно выходят из реалистического пространства в символическое, в тот ряд фигур, которые близки к архетипическим, как Гамлет или Дон Кихот или Франческа да Римини.

Среди названных параллелей дантовская кажется самой уместной — прежде всего по тому, какое место отдельный “характер” занимает у двух поэтов в общем ансамбле мироздания: частное, но не ничтожное. Характер здесь — не последняя реальность, не фатум; от него, в общем‑то, можно и освободиться. Однако и этой реальности достаточно, чтобы определить вечную судьбу человека. Сравнение с дантовскими характерами справедливо еще и из‑за чрезвычайной плотности пушкинского письма в этих пьесах, сопоставимой с лапидарностью “Комедии”. В “Моцарте и Сальери” две сцены, предфинальная и финальная; в первой сцене 157 стихов, во второй 75. Из них 106 строк (почти половина текста!) — большие монологи Сальери. Он сам, как дантовские души, представляется нам, сообщая о себе все необходимое, весь свой ситсЫит vitae, вплоть до происхождения яда, посредством которого он собирается исправить мировую несправедливость.