Переписка Бориса Пастернака

Н. Тихонов работал тогда над тремя поэмами сразу: «Красные на Араксе», «Шахматы» и «Лицом к лицу», и выразил желание познакомиться с поэмой Пастернака «Высокая болезнь». Он вспоминал впоследствии, как «для него и для Пастернака одновременно встал вопрос о выходе за пределы малой формы, которая перестала удовлетворять, и как они искали способов, не прибегая к фабуле, продвигать лирический материал на большие расстояния» . [397]

Тихонов – Пастернаку

<Ленинград, 15 февраля 1924 г.>

Дорогой Борис Леонидович!

В Петербурге господствует седой провинциапизм. Литература или трясет жидкими ребрами на диванах редакций, отарзаненных [398] и опрощенных, или сделалась однодумкой, сидящей у моря и ждущей погоды.

Но море сейчас во льду, а погода – в нетях – каждый день – новое.

Отдельные поэтические кружки́ похожи на церковные кру́жки – звяканье медяков, падающих с религиозной отчетливостью на их дно, регистрируется верующими для укрепления неофитов.

Единственное утешение – у каждого желающего есть своя комната, где он может читать, что хочет, и говорить, о чем говорится.

Известия о литературных явлениях мы находим в «Вечерней биржевке», то бишь, в «Красной газете», рядом с бюллетенями обсерватории и курсом червонца, [399] или – или где-нибудь в стороне.

А между тем время и пространство вслушиваются друг в друга. Борис Леонидович, – Вы написали поэму. [400] Больше того, Вы читали ее в Москве.

Вы знаете, что каждое новое появление Ваше на страницах журналов встречается с особым вниманием.

Сейчас обретение целой поэмы – уже само по себе событие большой важности.

Но Вы, так редко балующий нас своими посещеньями, – и на этот раз не измените своего правила.

Вас нельзя встретить ни в одном питерском журнале, в большинстве московских – тоже.

Значит – остается одно, Борис Леонидович, – я должен оговориться – я не имею понятия о величине поэмы и о том, где она будет напечатана.

Но уже и кратких сообщений о ней довольно для того, чтобы я просил Вас: на каких угодно условиях пришлите ее мне – я обязуюсь вернуть Вам экземпляр в самый кратчайший срок, в целости и сохранности – но я должен прочесть ее.

Я сейчас по уши закопался в поэме. Я работаю сразу над тремя вещами. Для одной – из-за отсутствия точного материала нить рвется ежеминутно – я еду весной на Восток – венчать его с Россией. Благодарнейший материал. [401]

Вторая – «Шахматы» – ругаемая и подругиваемая всеми. Она требует продолжения. С ней легче. Время работает за меня. Более компактного хаоса, чем эта поэма, не было и не будет.

Но третья вещь должна быть самой ясностью. Я перечитываю и рву написанное и снова пишу и снова уничтожаю. Или я или она. Вдвоем нам не будет места и отдыха. Я ее выживу из памяти.

Понимаете, Борис Леонидович, до чего мне хочется видеть Вашу поэму. Я знаю из нее четыре строки – 4!! – Я знаю, что моя просьба громоздка – но я буду благодарен за себя и за будущее потомство (без иронии), если получу ее.

В Питере живых людей надо искать днем с прожектором, а поэм не найдешь ни с каким освещением.

Я сижу, как дерево в снегу, – я закопан в поэмы, в английский язык, в изучение Востока, и все сразу, и все вдруг. Я не скучаю, но иногда мне нужно услышать настоящий голос, пересекающий пространство и организующий время.

Я жду Вашего голоса.

Я жду Вашей поэмы, [402] Борис Леонидович, как только я кончаю свою, – первый экземпляр я вышлю Вам.

Привет Вашим близким.

Крепко любящий Вас Ник. Тихонов

15/II 1924.

Адрес мой: Ленинград – Зверинская, 2, кв. 21. Николай Семенович Тихонов.

Пастернак – Тихонову

<Москва>21/IV/<19>24

Напрасно, дорогой Николай Семенович, обиделись Вы на меня и даже, как мне передавали, – рассердились. Взаимное сношение поэтов требует большой веры друг во друга, и если я замедлил ответом, ваше воображенье должно было подсказать Вам какие угодно другие объясненья моего безмолвия, но никак не те, которые могут рассердить или обидеть. Вот видите, не будь у Вас сердца на меня, я прямо бы начал с извинений, теперь же случай проводит меня прямо к Вам мимо них.