Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Схватил мал<енький> гриб, и меня на неделю сварило, все спуталось, забыл — сил не было приветствовать в срок Вас в День Ангела Вашего — Собор св. Предтечи и Крестителя Иоанна. Приветствую, восстав с одра, смотрю — заочно! — за Вас и вижу Ангелов: Его и Наталию Николаевну. С такими стражами не должны страждать, а в бодрости и здоровьи ожидать, творя, благ всемерных. Да будет сие, до скончания века нашего.

Испугала меня болезнь: ну, сорву назначенное на завтра чтение в пользу прихода в Аньере. Там о. Мефодий, [17] монах, — сын проф. Кульмана, — святой человек! Сколько добра творит, скольких утверждает в воле и вере! Подвижник, воистину. И хотелось мне приятное для него сделать, для его бедноты. И согласился, — сам вызвался, — читать. А болезнь чуть не сорвала. Завтра могу поехать, слава Богу.

Прислали мне с Карпат образ преп. Серафима, игумен прислал, с надписанием: «бытописателю русского благочестия»… Сделали мы с О<льгой> А<лександровной> и с помощью Ивика кивот, вызолотили сами, и теперь «свят угол» наш светится. Работа эта была радостна уди-ви-тельно! Обтачивали-полировали, до испарины. Образ делан на ст<аром> Афоне, поднесен какому-то о. Парфению, потом лежал ночь на камне Серафима Преп., в Сарове... потом попал на Пряшевскую Русь, [18] и вот — дар священный — у меня, в Булони. Он нас и доведет до... Сарова, — так с ним и поеду на родину. И это будет, будет, — хочу сего. И это будет. Сказалось во мне, «вдруг», прояснением. Терпеть недолго, самое большое 2 года.

Скоро дойдет «Няня из Москвы», посл<едняя> часть появится в 57 кн<иге>, [19] и гады будут меня шпынять, Гадомовичи и Худосеичи. А пока в библиотеках очереди. Врочем, и на Вербицкую очереди бывали... Жду Вашего суда. Не обольщаюсь я: не шедевр написал, а маленькую «одиссею», нашу, — смотр произвел, только не генералами, а умом скудным и сердцем неискушенным. Просто — опыт, сводка, «альбом иллюстраций». По секрету: довольный отдельными местами, целым — нет, недоволен... Одно облегчение: на что-то не задавался, честное слово. Та-ак, высказалось, выговорилось, выпелось в унынии. И теперь не знаю, что же хочу писать. Меня привлекает продолжать «очерки» — русского благочестия. Как Вы нашли «День Ангела», писанный мною уже с головной болью, перед болезнью, почти в болезни. Мучился очень, что не сведу концов, что не выйдет у меня рассказа. Т. е. — все знал, а сил уж не было... поставить посл<еднюю> точку. А надо было, по обещанию, посылать к празд<ничным> №№. Наконец, как-то сомкнул. И чем дальше пишу эти «оглядки» — столько приоткрывается...! Пишу их — как бы на побывку улетаю, к родимому... Жить материально трудней и скудней. Все обсекается, с переводами. А еще вот, томит... нет возможности помочь — кому надо бы... столько страшного узнаёшь. О. Мефодий пишет мне: «если бы писатели знали все, что приходит к нам, священникам...» И не довершает слова. Самоубийства, отчаяние, ужас... и — бессилие удержать. Когда все подорвано, всякая зуботычинка — удар, всякое дуновенье — буря, всякое ущемленье — сдиранье кожи... И — кончают. И это все достойные, отдававшие себя... Ничтожеством считаешь себя перед ними. Будь я Крезом... — занялся бы. Дело надо тут, а не слово. Скажут — тебе хорошо, кров над головой, обед, тепло... а ты бы вот... Страшные картины.

Приходит в голову порой — да не уехать ли «в немцы». Так порой затоскуешь по умному душевному слову... В своб<одный> час иду в Тург<еневскую> библ<иотеку>, роюсь — чего бы перечитать... не знаю... чего-то ищу, хочу... есть же книги, кот<орые> взяли бы и обогрели душу. Ни-чего нынешнего не могу... — плетенье. Посоветуйте, что бы это... Перечитал Шекспира... да что! Шопенгауэра.. — о, злой умница — болтушка. Гете не дал ни ч<ерта>. Одиссея, Иллиада... — чуть отвлекся. Платон — из 5 в 10, довольно. Очень томительное жеванье. Аксаков унял. Хочу старых путешественников читать, хочу простоты наивной.

Все нудно в пар<ижской> эмиграции. Похаживают в гости, бридж, почитывают доклады, Бердяевы разлагают молодежь, все пичкают вчерашним бульонцем жидким, с приправами, во имя имок и муасонов, с прожилкой из юдофильства, с эманацией всеприемлемости б-кой, с пропов<едью> «терпимости» — д<ома> т<ерпимо>сти. Неистребима эта вонь федотовщины, провонявшего либерализма и двухгрошевого вольнодумства, — все вольтеровские подметки продолжают отрыгаться.

Ублюдки убогие, все — те же!! С нетерпимостью к инакомысл<ию>, к национальному, к родному, к родовому... все с оглядкой на «запад». Истинные мракобесы, ненавижу! И... на сколько тут процентов... подделыванья, выплясыванья ради мзды и «руки дающей»! Знаю. Почему с них б шкуры не содрали?! почему — почему?! Род сей неистребим. Язык лопатою подгребает и все на головы старое помойное добришко — за полстолетие надоевшее! — вываливает... все то же гнуснейшее «богоискательство», все — с «евангелием»… Нет, довольно, расстроился — вспомнил.