Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Оля, снова, запоздалое письмо, 30.1, и снова громоздишь на себя, — с переводом на меня, — воображаемые терзанья. Я, тебя «оттолкнул»?! Не выдумывай, не томись болезненным желаньем «всю горечь выпить». В моей открытке открыла ты «всю новую сторону меня»? Придумывай же — какую. Мучай, терзай себя, — тебе это болезненно-сладостно. А мне как это? «Люблю и мучаю»? Не пора ли и кончить с этим? И еще спрашиваешь, почему у нас нет благостности. Сами, видно, не хотим ее. Надо же как-то «поддерживать отношения», раз нет решимости на главное, чего я ждал, во что верил, в чем ты меня не раз обнадеживала. Продолжай «изучать» меня. Мало меня знаешь? Я — двуликий? Один — в книгах, другой — Хлестаков, Деспотов, Подлецов? До-знавай. Хочешь знать, «к_а_к_о_й_ я к тебе _т_е_п_е_р_ь»? Тот же, верный, мучающийся тобою и — мучимый. Стыдишься, что так писала мне, нежно голубила твоего _п_е_в_ц_а, тебя искавшего и обретшего? Отними же, что вырвалось из твоего сердца. Насильно не держу — бери. У меня, — пишешь, — «ни разу не мелькнуло сомнения, что, м. б., неправильно обвинял»? Зачем новые обвинения? мало тебе, подавлен? Рабом никогда не буду, как бы ни любил. Ты не укротишь меня, ты лишь отдалишь меня — сама. Никогда я не посмел бы помыслить о твоей «ошибке» в отношении к другим. Но я не бесплотный дух, и, исходя из тобой же данного, мог смутиться, не имея права на то, т. к. «повесть» твоя дает тебя _д_о_ нашей «встречи». И этого ты не можешь мне благостно простить. Ты даже не признаешь за мной слабости Фомы, ты строже самого Христа: ибо ты все, все замещаешь собой, слишком ты — _в_с_я_ _в_о_ _в_с_е_м! Ты писала, что твоя мама и родные, — а они ведь знали тебя куда больше, чем я, на их глазах протекала твоя жизнь, — и они усумнились и не знали, где правда! За что же ты так обрушилась на меня? и когда нее? Когда я молил уничтожить мою проклятую открытку! Ты не давала мне, сама, твоей черточки характера, об «игре с партнерами»? Ты не поселяла в моей душе сомнений? томлений? Не признавалась ли в «легкомыслии»? — (доктор № 2). Не говорила: — «я вела порой „игру“ на „очень высокой ноте“, и когда прием партнера — спортивное-то словечко! — мне не нравился, я часто _с_р_ы_в_а_л_а_ игру». Ч_т_о_ это?! Искание _и_д_е_а_л_а? безупречная _ч_и_с_т_о_т_а? Ты сама так себя открывала, и ты же все рушишь _н_а_ _м_е_н_я?! Т_ы_ _и_г_р_а_л_а… Как же я с самыми чистыми намерениями к тебе, мог отличить, где «игра», и _г_д_е_ — «мучительное искание чистоты»? В «игре» всегда азарт, всегда скольженье, и всегда опасность — сорваться. Я привык, что ты все сгущаешь; измучаешь, а потом, так легко признаешь, что все это «глупости». За что же ты мучила _з_а_ «глупости»? Та история с г-жой Земмеринг… — где я ни в чем не повинен… как ты мне накидала обвинений?! Писала: «так еще ни-кто, ни-когда меня не оскорбил, как ты!» А оказалось все — «глупостями». Нет, ты любишь терзать… себя и — меня. Не изворачивайся: писала: «содержание твоих писем я могу сравнить лишь с универсальной _п_о_д_л_о_с_т_ь_ю_ „Н.“!» _Ч_т_о_ это значит?! Содержание — т. е. «мои слова»… и мною сказанное тебе, как и сказанное «Н» твоим родным — _о_д_н_о_ и _т_о_ _ж_е_ — _п_о_д_л_о_с_т_ь. Двух толкований не может быть. Тебе приятно высекать из меня искры? Ты их много выбила, приняв мое сердце за кремень, и, высекая своим — подчас убийственным кресалом, — ты не хотела видеть, что вместе с «искрами» — моими пылкими и яркими образами в письмах, — били струйки крови… которых ты не отличала от «искр». Тебе это доставляло болезненное наслаждение? да?! Сердце мое устало. Я ли именовал тебя «скальпоносицей»? Так именовал твой родственник, лучше меня тебя знавший. Прав ли он был? Зачем же тогда писала мне? Ведь должна понимать, что всем этим ты создаешь во мне определенное впечатление. Сгрудив в 7 письмах твои «искания», где все, как нарочно, сводилось к одному — к увлечениям, к «поцелуям»… — ты называешь это моим словом — «порханья»… — ты обрушиваешь на меня страшные обвинения в утрате веры в тебя, когда я лишь колебался, был в смуте, молил не принимать моего невольного вскрика боли… молил поверить, что для меня ты — все _т_а_ _ж_е, чистая, светлая Оля! Разве все тобой сообщенное не давало мне права сделать — пусть невольно-ошибочно! — вывод о легкости отношения к «чувству»? Оля, нельзя требовать, как бы я тебя ни любил, — или молчания моего или — только восторгов тобою. Не ты ли упрекала меня, что я с тобой неоткровенен?! А когда я открываюсь тебе, ты обвиняешь меня, что мешаю тебя с грязью! Я не выдумывал грязи о тебе. Разве молчальника и песнопевца только ты, _т_а_к_а_я, требовательная ко мне, примешь во мне? можешь любить? Нужна ли тебе моя игра с тобой «в поддавки»?! Надо кончить с таким отношением ко мне, мне уже нестерпимо от боли. Смотри же в совесть твою, она чутка, она тебе все скажет. Я все не постигаю, где искренность, где… самообман — в тебе. Ты когда-то писала: «я хотела бы к тебе приехать», о «встрече». Из чуткости к тебе, страшась смутить семейный покой твой, еще не зная о твоей семейной жизни, чувствуя, что ты можешь увлечься мной… — это же так возможно! — я удерживал тебя от такого шага. Ты поставила и это в вину мне. А когда я тебе открылся, предложил чистым сердцем — связать _з_а_к_о_н_о_м_ твою жизнь с моею… ты «была потрясена»! ты… запретила мне посылать тебе заказные письма и все, что могло бы вызвать внимание окружающих. Когда ты была искренна? Я уступил тебе. Я дал тебе сроку — до Нового года. Нельзя же вечно кипеть так, как кипим мы оба! У меня — мое заветное, моя работа. Я не смею _в_с_е_г_о_ себя сжигать. Я тебе отдавал лучшие думы, лучшие чувства. Я ждал. Ты звала меня. Я и обещал, и уклонялся. Почему? Стыдился признаться тебе, что не мог бы смотреть в глаза твоему брату, — _з_а_-_ч_е_м_ _я_ появлюсь, крадучись..? Ведь не в твой дом приду, как знакомый семье… а где-то, в чужом месте… «встреча». Меня, всегда ходившего прямым путем, _э_т_о_ смущало. Я признался. Тогда ты — снова! — даешь надежду: «хо-чешь? я приеду… я постараюсь…» Я говорю — да, хочу, приезжай, свяжи свою жизнь с моею! — «Да… но мне трудно… меня не пустят…» И снова, снова… ласканье надеждой… Наконец, — «меня пускают! на Лейпцигскую ярмарку»! Я уже вижу тебя… я пишу тебе… как приехать… И снова: — без объяснений — «я _н_е_ приеду… я не могу…» Что за… игра?! Зачем это вытягивание нервов сердца?! Зачем обнадеживание? зачем — удар?! Чтобы тянуть время, пока не случится _ч_у_д_а…?! Ты можешь ждать, тебе это дает много, моя переписка… я _н_е_ могу. Разве я не прав?! Разве я не смею сказать: надо же кончить, последние мои творческие силы размениваются на это призрачное кипенье в надеждах и разочарованиях. Но ты не можешь отказаться от наслаждения томиться и томить. Ты изыскиваешь, что же еще навалить на мою измученную душу. Ты в скольких письмах пишешь — я тебя назвал «полуобразованной»?! Я потребовал: приведи мои точные слова. Где я сказал? Я жду. Или это мое замечание — о «паре дней», что это неродственно духу русского языка? Но ты же сама писала, что хочешь учиться у меня, слушать меня, что ты так мало знаешь. Оля, я не мальчишка, и понимаю, что такое «образованный». Что я тебе писал — о тебе? Перечитай. Ты увидишь, как я восхищался тобой, умом, сердцем, много-знанием?! Я все из сердца вынул и дал тебе. Мне не стыдно, что я не _в_с_е_ знаю. Кто знает _в_с_е?! Покойная Оля многого не знала, что ты знаешь. А как я любил ее, как чтил! Ключевский, наша гордость, женился на своей кухарке²¹⁸ — и какой это был брак! как он уважал ее, чтил! любил! хранил память о ней! Я знаю это, потому что я жил в его доме²¹⁹. Оля, Оля… Твой Ваня знает, что такое «образование» и умеет отличить истинное. Я знаю, как ты жила, как страдала, _в_с_е_ знаю… и как же разрывается мое сердце, когда его колет твоим страданием (* что я, такой «нечуткий», не понимаю, как же трудно в таких условиях учиться!). Я плакал от боли, от горечи — или я палач? И это после всего, что я говорил тебе о тебе! Ты мою нежность, мои восторги называла «молебствиями» и уже не даешь им цены. Тебе нужны какие-то призрачные «концы», чтобы, схватив их, добраться до сердца моего и сжать его сильней. Оля, в нем две незаживающие раны… ты еще ранишь, ты третью хочешь..? зачем? и — что все это?! Ведь ты и к чужим благостна была! Ты _в_с_е_ отдавала… интимное свое, дневники, просиживала у больного, часами, позволяла, чтобы тебя за руку вытаскивали с танцев… — а у меня… тебе хочется добраться до еще неизраненного места в сердце — и _у_к_о_л_о_т_ь?! ты ко мне относишься безжалостно? Хуже я всех для тебя? и мои раны — ничто? и последние мои силы, которые не мне, не тебе одной только нужны… а мно-гим..! — можно пустить на ветер, в искры, в струи крови, в дым?! Не верю. Значит, тут не воля твоя, добрая или недобрая, а — болезненность твоя, Оля. И ты права: надо лечиться. Сколько раз я говорил тебе! посылал лекарства… — ты отмахивалась… наконец, согласилась. Мало тебе моих мук, надо еще? Зачем написала, что «я _п_о_к_а_ не буду тебе писать о моем здоровье… я здорова». _Ч_т_о_ это?! Бросить тревогу — и — закрыться. «„Необразованная“ я…» Ах, Оля. Не безумствуй: «необразованные» не могут писать. «Я не буду писать». _Ч_т_о_ это? Новый укол? Дари — образованная? Дамаянти — образованная? Прочти, если не читала Жуковского «Наль и Дамаянти»²²⁰. Очаруешься. Для меня образование — сердце. — Оно — _в_с_е. Евангельская Мария — образованная? Чего, побрякушек тебе надо? Ты же _н_е_ такая. Для русской литературы лучше было бы, если бы Чехов женился «на кухарке», а не на бездарной ломаке-актрисе, образованной для похабства. Я моего Горкина не отдам за миллион Балалайкиных. О твоем сердце я сказал тебе. И я тебя — «пригвоздил»?! Этими «болями» ты заполняешь нашу странную «сухую» любовь, пока, до решения, которого так и не будет, — так мне видится. Твоя воля. Не отнимай же у меня _м_о_ю_ Олю! Ради Господа, не отнимай… Я, ночами, сухими слезами плачу. А знаешь ты, что это такое — сухие слезы! О, если бы вылились они! И мне бо-льно. Ну, снова изыскивай на мне вины, из всего, что теперь написал тебе.