Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Олюша, милая, да когда же ты перестанешь себя томить, когда примешь открытое тебе мое, все, сердце?! Я _в_с_е_ сказал тебе об «ослеплении» своем, во всем повинился, сознал вину свою — невольную, от беспредельной любви к тебе, лишающей меня «хладного рассудка», обострившей _в_с_е_ чувства во мне, — и все под-чувства, — порой и мутные! Ты умна, и все понимаешь, как никто. И нечего мне шарить в твоей душе. Не обижай, никаких «доказательств» твоих не смей посылать и — прошу! — не говори больше об этом. Для меня — и _п_о_в_е_с_т_и_ твоей нет и _н_е_ _б_ы_л_о. Просто: я узнал тебя, _л_у_ч_ш_e_e_ в тебе! Забудь. Я сказал: ты для меня — _в_с_е, пусть это грех, кощунство, но это не _с_л_о_в_а: ты для меня _в_с_е, и без тебя я _н_е_ могу, и _н_е_ буду. Зачем письмо 24.I²²¹ называешь «разумным»? Это боль моя за тебя, страх за всегда возможное твое разочарование. Сознание — трепет, — ответственности за твои страдания. Не «про запас держать» — совсем не уходить от сложившейся твоей жизни, — этого я _н_е_ мог и думать, а позволил себе, — и с какой же болью! — остеречь: ну, представь… ну, отвернешься от меня… — а мне ведь больно, что ты опять на тяжкую жизнь, на работу, где-то… — ведь я теперь всю твою жизнь знаю, восхищаюсь подвигом твоим и плачу о твоих страданиях, бедная моя девулька… — я бы на руки тебя взял и укрыл бы ото всего, ото всего… ты мое дитя, в тебе смешались для меня: и дочь, которой мне не дала судьба, и самая любимая… — я не могу сказать это обычное — и какое все же таинственное слово — _ж_е_н_щ_и_н_а! — самая любимая, огромная часть души моей, Оля моя, святая моя, чистая моя! Вот, в каком смысле писал я тебе и, должно быть, боялся, что ты примешь неверно, — и как же верно думал! — я даже и там оговорился: не подумай, что я «отмахиваюсь»! Мне больно это читать. Я знаю, _к_т_о_ ты, и знаю, что ты не вернулась бы… слишком ты… О-ля! И потому разумел: ты для меня — святое, и я мыслью не посягнул бы сделать тебя своей, коснуться тебя нескромным взглядом даже, пока ты не определила бы, что не ошиблась, что будем с тобой — навсегда, — _о_д_н_о. Главное — то, что писал тебе в первых письмах, _к_а_к_ мыслю жизнь нашу. Высшего счастья для меня — неразлучно с тобой — нет. Не надумывай на меня томящее тебя, мнимое твое: не изобретай для себя слов пытки, как «гнушаешься», даже в кавычки берешь, будто это мое слово! Это же ты сама себя растравляешь, это болезненное твое. Ничем я «снова, чем-то» _н_е_ уязвлен! Я тебя люблю, и только, в этом чувстве — весь я, и вся для меня — ты. Достойная не любви, а — преклонения. Я пишу это сознательно — я искренно считаюсь с недостоинством своим. Прими же мою _п_р_а_в_д_у. Да, я верю крепко, мы были бы счастливы. М. б. даже _с_л_и_ш_к_о_м_ был бы счастлив тобой я, я. И страшусь. Лет своих?.. Но что я могу… когда я весь поглощен образом твоим, живою твоею сущностью, мое неземное счастье! Или я исключение? Нет. Ты знаешь эти примеры жизни: это у людей, наделенных _ж_и_в_о_й_ душой, душевной жаждой неутолимой, неиссякаемой с годами. Не с великими исключениями себя сопоставляю. Охваченные творческими страстями, есть души, для которых тленное — не имеет власти. Они не могут _н_е_ любить, не творить любви, _н_е_ жить: они всегда _н_а_д_ собой, над обычным. Это — души певучие. Таков был Гете, Тютчев, Пушкин был бы юн до дряхлых лет своего тленного. Таков был и чистый лирик-романтик — наш Жуковский: первая любовь его²²² — уже 35-летнего, к своей 10-летней племяннице —! — «побочной», — брак не состоялся, помешала «религиозная» мать ее… — но они любили друг друга! — мучились. И вот, после ее кончины, он, в 50 лет, полюбил 12-летку! И она… его. Это была дочка художника Рейтерна²²³. Промежуток в 3 года. Новая встреча. Она, 15, «кидается ему на шею, только увидала». Его это потрясло. 5 лет промежуток, — новая встреча. Интересны ее письма о чувстве к Жуковскому²²⁴. В [18]41 г. — Жуковскому было 58 л., ей 20, дарит ей… часы и «косвенно» делает предложение: «позвольте подарить вам эти часы. Но, знаете ли, часы показывают время, а время есть жизнь. Вместе с этими часами я предлагаю вам всю мою жизнь. Принимаете ли вы ее?» Она «бросилась ему на шею»²²⁵. Они прожили 10 л. Трое детей, мальчик и две девочки. Одна скончалась²²⁶. Жуковский умер 69 л. Брак был исключительно счастливый²²⁷, «безоблачный». Да ведь и Жуковский был безоблачный. См. стихотворение Тютчева, на его кончину²²⁸. Таких случаев было много у «живых душой». Тут _в_с_е_ — в силе, в жизненности душевной. И эти примеры мне так освещают то, что переживаю я, любя тебя, Оля. Ты для меня — _в_с_е. Ты — Душа моя. И без нее-тебя — я _н_е_ могу. И так _п_о_ч_е_м_у-т_о_ надо. Для зубоскалов это — повод к плоскостям. Для _Ж_и_з_н_и_ — один из её таинственных законов. _Э_т_о_ — чудесное обоснование бессмертия духа (намек на это — в «Куликовом поле», в озарении Оли), его самостоятельного бытия, вне зависимости от тела-тлена. Но _т_у_т_ и само тело — покоряется власти души: оно тоже творит, рождает. Тут залог «бессмертия всего тленного», быть может?! Очевидно какой-то таинственный закон, ускользающий от биологов, анатомов, физиологов. Мы с тобой _э_т_о_ _з_н_а_е_м, ибо мы _э_т_и_м_ живем. Да, ты права: мы могли бы быть счастливы, и мы нашли бы такой _п_л_а_н_ жизни, в любви и единомыслии, в котором были бы «безоблачны». Я непоколебимо верю, _з_н_а_ю. Да, будем просто принимать «из души в душу» друг друга.