Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Ну, достаточно расфилософствовалась. Ух, какое длинное слово. Устала, лежа писать. А как Ивик и его Лючик? Ты мне давно о них не писал. Тоже, верно, на даче? «После ливня» — чудные духи, — мои любимые… но почему ты их не знаешь? У Лючика ты бы «познакомился»!.. Разве она их не открыла? Как я тогда «поревновала»… а глупо. Теперь бы не стала. Нельзя серчать на радость другого. Если бы ты захотел, — я бы ей и другие духи отдала легко… Все это ведь так не главно. Жаль мне, что ветчина не дошла. Фася ее отдала вместе с другими вещами Арнольду в самый «подходящий» момент — когда тот ждал телефона из больницы об исходе операции (т. к. Фася живет в 5 минутах от клиники). Тот нервничал, а она занимала рассказами, как и почему ее Yo не мог взять посылки. Мама моя после этого о Фасе даже мнение изменила, — подобная нечуткость. Арнольд не понимал сперва: что такое ветчина, какая? А она свое: возьмите, а то испортится, пожалуй. Дура, она год может висеть, копченая же! Теперь с деньгами. Я зла. Конечно, не получила Елизавета Семеновна и теперь? Ну, Ванечка, кончаю. Будь здоров и Богом храним.

Благословляю. Оля

302

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

9/22.IX.43

Бабушкины именины⁷¹².

Милый Ванечка!

Думаю, что это письмо подойдет к твоему Дню рождения, а потому и пишу его в таком поздравительном духе. Дай Бог тебе в новолетие это здоровья, покоя и спорой, легкой работы! Да благословит тебя Господь своей милостью! Как мне радостно было читать, что ты в полосе творческой, что так радостно и легко творишь. Лишне говорить тебе, как хотелось бы мне прочесть эти твои последние вещи, но я никаким намеком даже не ханжу здесь, не подумай, что выпрашиваю у тебя копии. Я понимаю, как это тебе трудно, а в период твоего захвата работой, — не утомляйся ничем посторонним, пиши только то, чего требует работа. И мне! Я рада за тебя, что ты на даче. А там, Бог даст, и квартиру починят. Но у меня ноет сердце о тебе, когда представлю, что ты будешь снова досягаем для бомб. Я читала, что налет был снова на те же места, что и 3-го. Ванечка, м. б. тебе возможно дольше остаться у Юли? Я боюсь за Париж. Меня интуиция редко обманывает. Я боюсь и за Францию… Мне страшно о тебе подумать в связи вот с такими налетами и т. п.

Конечно, никто не гарантирован. Мы все тоже. Да и вообще, что знает человек о жизни своей? Вчера я получила твои письма: заказное от 16-го⁷¹³ сентября и открытку простую от 26 авг.!!

Спасибо тебе за них. Ты опять меня возносишь в письме, — но я не стою. Я очень обычна. И никакого «букета». А дядя-доктор (хирург) пожалел несчастного куренка, как он многих жалеет. У него дивное сердце. За него то его все и знают и любят, помимо его таланта, стоящего на черте гениальности. А совсем он мной не «залюбовался». Пожалел. Да ведь и правда, — сколько на меня всего валится. Мне бы не хотелось тебе в этом письме жаловаться, но если писать о здоровье, то придется. Грудь и рука, и бок болят ужасно, все время ноюще и [зноздяще], а временами на фоне этого нытья вспыхивает острая боль — будто кто раскаленным кинжалом ковыряет. А то чудится, что вся кожа там содрана. До сих пор, если я мою лицо, чешу голову, трогаю ухо, — бежит ток по всей правой половине, — мурашки с болью. Вся верхняя рука, ребра, плечо и шея не дают коснуться — омерзительное чувство: одеревенение с болью. Потому тяжело ходить одетой в платья, касающиеся материей тела. Особенно теплые платья. Мучительно мыться в ванне. Сперва как будто приятно от тепла, но потом… вся кожа будто содрана… на долгие дни. Шов длиной в 25 см идет над грудью, подмышкой и выходит на спину. Иногда болят несуществующие уже части. До сих пор больно губы и подбородок, и только совсем недавно прошла легкая парализованность нижней губы (я не могла, например, плюнуть воду при чищении зубов и не могла вытянуть рот «трубочкой», — утрированный поцелуй). Теперь это в порядке.

Писать письмо не могу сидя, но только в постели, когда лопаткой прижимаюсь к подушке. Мускулы и те места, где были мускулы, — так наболели, что если даже к подушке прижаться посильней, то больно, будто меня били.